Пролог
26 марта 1819 года
– Николас! Николас, ты где? Ответь же мне!
В голосе его матери, донесшемся до него сквозь страшный треск ломающегося дерева и оглушающее завывание ветра, звучала настоящая паника.
Он попытался позвать ее, но слова потонули в очередном ударе соленой воды; мальчик продолжал отчаянно цепляться за веревочное ограждение, когда очередная волна с ревом накрыла его. На сей раз волна оказалась сильнее его десятилетних рук – мощный водяной вал оторвал мальчика от опоры и яростно подбросил в воздух. Что-то острое ударило ему в бедро, и он, ощутив резкий укол боли, неожиданно погрузился в холодную воду разбушевавшегося моря. Вода проникала в его ноздри, заливала глаза и швыряла из стороны в сторону, как еще один обломок идущего ко дну корабля.
– Мама! Папа! – все же крикнул он, отчаянно пытаясь удержать голову над водой и озираясь в поисках чего-либо, за что можно было бы ухватиться.
Но вокруг не было ничего, кроме огромных волн, видневшихся в отдалении скал и кренившегося корабля, медленно исчезавшего в волнах. А потом он и этого не видел – потом была только казавшаяся бесконечной борьба с обезумевшей стихией. Впрочем, нет, был еще и страх – отчаянный, смертельный страх! И временами ему хотелось сдаться – лишь бы уничтожить этот страх. Но что-то заставляло его бороться, что-то вселяло надежду на то, что он вновь увидит отца и мать и, возможно, даже свою собаку, если когда-либо доберется домой.
А затем что-то схватило его за ноги, обвивая их, и потянуло вниз… вниз – и почти сразу же вода накрыла его непроглядной чернотой и начала душить.
– Нет! Нет! Боже, прошу тебя, нет!
Николас резко приподнялся и сел в постели, обливаясь холодным потом. Его всего трясло, а его сердце колотилось как целый ансамбль литавр. Молоденькая девушка, лежавшая в постели рядом с ним, смотрела на него огромными черными глазами, и она выглядела столь же испуганной, как и он.
– Проклятье… – пробормотал Николас. Он никогда не позволял девушкам оставаться на ночь, опасаясь, что может произойти именно это. А сейчас… Должно быть, после ее последних, надо сказать, очень жарких ласк, он неожиданно для себя заснул.
– Уходи, – сказал он на хинди. – Оставь меня. Уходи сейчас же. Мой слуга заплатит тебе.
Девушка без возражений надела свое сари и убежала. А Николас, сделав глубокий вдох, отбросил в сторону тонкую льняную простыню, подошел к раскрытому окну и выглянул наружу. Не было почти никакой надежды даже на легкий ветерок, но после такого сна у него всегда возникало отчаянное желание наполнить легкие воздухом.
Ему уже двадцать девять лет, а его все еще терзали эти кошмары… Он надеялся, что с возрастом они оставят его, но кошмары продолжали преследовать Николаса с регулярностью часового механизма. Он даже старался спать как можно меньше. А в детстве тайком ускользал из дома и часами бродил по округе или скакал на лошади. Впрочем, он и сейчас этим занимался. Но теперь для того, чтобы отвлечься, у него был еще и секс, а также работа, которая порой удерживала его от сна до самого утра. Но он не мог вообще отказаться от сна – и тогда приходил этот кошмар. Конечно, такое случалось не каждую ночь, иногда даже не каждую неделю, но в конце концов кошмар приходил, и Николас тонул вновь и вновь – словно недостаточно было одного раза! Но, к счастью, он тогда все-таки спасся… И уже гораздо позднее Николас понял, что его повлекло волнами вдоль берега и довольно далеко унесло от места кораблекрушения. Потом выяснилось, что он оказался единственным, кому удалось спастись с затонувшего корабля. Когда же он оправился от заражения крови, ставшего следствием серьезной раны на ноге, его отправили домой, в Англию. Впрочем, не совсем домой. Хотя Рэйвенсволк и находился совсем рядом. Но ничто не могло сравниться с Рэйвенс Клоузом – несмотря на все великолепие Рэйвенсволка. Ничто не могло сравниться с красотой сада, созданного его матерью, и ничто не могло сравниться с тихим очарованием этого дома. Дома, который должен был наполниться радостным смехом людей, поселившихся в этом доме, но в действительности, увы, почти двадцать лет простоял пустой.
После кораблекрушения целых десять лет Николас, сжигаемый нетерпением, ожидал того дня, когда, наконец, сможет предъявить свои права на Клоуз. Теперь же из-за Жаклин и ее гнусных измышлений у него не оставалось на это надежды. Впрочем, какой-то шанс, возможно, все-таки остался. Возможно…
Николас бросил взгляд на письменный стол, где рядом с горевшей свечой лежало письмо от дяди – первая весточка почти за десять лет. Он подошел к столу и вновь пробежал глазами лаконичные строки.
«Приезжай домой, Николас. Дела плохи, необходимо их исправить. Пожалуйста, Николас, приезжай домой».
Почерк был нетвердый и походил… на какую-то паутину – почерк совсем нехарактерный для педантичного и аккуратного графа. Отсутствие подробностей также было ему не свойственно. А сейчас – просто «приезжай домой», вот и все.
Николас вздохнул и протер глаза. Черт побери, что это должно означать?! Послание… похожее на повеление короля. Но с чего вдруг? Может, дядюшка дает понять, что готов все забыть и простить? Неужели после стольких лет этот человек так и не понял, что он, Николас, ни в чем не виноват? А может, он лежит на смертном одре? Может, ему не хочется умирать, не даровав племяннику прощения? Ведь Николас – единственный сын его брата. А дядюшка свято верил в семейные ценности…
– Проклятье… – в раздражении проворчал Николас. – С какой стати я должен возвращаться домой и получать прощение за то, чего не совершал?
Но на самом деле он действительно хотел получить прощение, очень хотел. Было невыносимо жить без семьи, – причем вовсе не потому, что таков был его выбор, а потому, что семья от него отказалась. Он очень жалел о том, что не видел, как рос маленький Сирил; и он скучал по своему грубоватому и неприветливому старому дядюшке, черт бы его побрал. А вот дядюшка-то и в самом деле был кое в чем виноват… Был виноват в том, что не поверил своему племяннику. Но неужели из-за этого стоило злиться на престарелого родственника?
Николас нахмурился и швырнул записку на стол. Приятно было бы вернуться домой, если бы у него была хоть какая-то надежда на то, что Жаклин выгнали… или что она умерла от оспы. Нет, было бы еще лучше – если бы он узнал, что после страшной болезни эта девица страшно обезображена. Да-да, именно так. Это было бы справедливо. Николас усмехнулся, представив Жаклин с уродливыми шрамами на лице, Жаклин, приговоренную всю оставшуюся жизнь носить густую черную вуаль и смирившуюся с тем, что больше ни один мужчина не захочет взглянуть на нее.
Но как это ни печально, последние декабрьские новости прошлого года гласили: она по-прежнему жива и прелестна, к тому же – принялась за свои старые штучки.
