16 мая
Вестники разлуки
Тело, лежащее в ванне, истерзано, изломано конвульсией. Как-то мгновенно, за секунду оно впиталось в мои органы чувств целиком: с отметинами от ногтей, впившихся в ладони, с босой ногой, свесившейся за край ванны, с расцарапанной шеей… Бурые пятна по подбородку, разметанному халату, полуголой груди. А на холодной облицовочной плитке кровь застывала медленней. Алые потеки на белоснежном кафеле – пугающе безукоризненная эстетика.
Она была мертва. Свежо мертва, еще окутана маревом энергии, которая вспышкой изверглась в последние минуты – боль, ужас, отчаянье, но и не только, и еще. То сладковато-терпкое нечто, что ощущалось уже в прихожей, на площадке, в кабине лифта, – здесь становилось дурманящим до тошноты.
Лицо покойницы… Маска: оскал рта, стеклянные глаза, сожженные губы нарисованы на папье-маше. Сквозь маску, из-под душного бархата смерти ощущался тонкий, едва уловимый оттенок того последнего чувства, испытанного ею. Пытаясь поймать, я сфокусировался в один луч – от моего лба к мертвому лицу-маске. Картинка начала мешать, я закрыл глаза и нырнул. Вглубь, в ощущения – мои, ее.
Его нельзя было не заметить: зеленый лепесток – покой, облегчение.
– Ну, и как? – спросил Дим.
Он возвышался за моей спиной своими метром-девяносто, и звучал покровительственно, со снисхождением. В нем слышалось желание обучить и подбодрить.
– Нужно время, – сказал я.
– Сколько угодно, – согласился Дим, которому хватило, вероятно, и минуты.
Я встал. Прошелся по ванной комнате. Расслаблено, не фокусируя взгляд, не размышляя. Внимание скользит, свободное от воли… Зеркало. Смотрю в него, закрываю глаза. В опущеных веках вижу все то же стекло, но в нем – силуэт женщины… Раздевается… Да, вот, под ногами – ее белье: блуза, лиф… Они холодны, не тянут внимания. А стакан на полу ярок, чуть не обжигает. Клонюсь к нему, протягиваю руку. Женская ладонь берет стакан – алый лак на ногтях облуплен – несет к губам. И тут же следователь хватает меня за руку, на секунду нарушив транс:
– Не касайтесь! Стакан пойдет на экспертизу.
Дим одобрительно хлопает по плечу:
– Все хорошо, продолжай.
Я выхожу в коридор, иду в кухню. Тонкая нить ощущений тянется за мною от тела, придавая зрению оттенки. Глаз выхватывает отдельные предметы, черты. Прожженная клеенчатая скатерть на столе, блюдце с пеплом, крошки. На холодильнике хлебница с разинутой пастью, черствый батон. Плита, грязные кастрюли, овсянка в одной, фарфоровый мишка на подоконнике… У него добрые глаза. Стопка посуды в умывальнике, и отчего-то я должен увидеть урну. Там – осколки. Холодят белизной. Морозно в кухне, зябко, дерет кожу спины, тянет между лопаток.
Затем прихожая. Здесь зеленый плащ и еще тряпье на вешалке… Соломенная шляпа – на ней когда-то был цветок. Замшевый сапог хочется взять в руку, алые босоножки – нет. Дверцы чулана полусведены, какой-то хлам внутри. Сиротливый кнопочный телефонный аппарат. Но тут тихо, в прихожей – лишь тумба да отпечаток на стене. Невидим, но ощутим. Прихожая лишена внимания, позабыта: даже модный плащ, даже умильная шляпка.
Остается комната, и, войдя в нее, я на момент ощущаю что-то, а затем меня сбивают двое, что находятся здесь. Прикладываю палец к губам, и мой вид таков, что оба затихают, замирают. Становятся тихо-бесцветными, и сквозь них проступают светленькие обои в цветочек, раскрытый диван под грудой белья. Белье смято… не просто смято, не небрежно, не страстно (хотя и страстно доводилось – прежде). Среди белья плюшевый кот, у подушки – мобилка, откинутый экран. Стакан у изголовья, чайник, пачка кофе. Капли коньяка на дне бутылки… но он неважен, в нем нет цвета. А на столе – желтые-желтые гладиолусы, великолепны до блеска, лишь один поник. А в шкафу Макаренко, Берн, и Фромм, и «Триумфальная арка», и альбомы с фото. Альбомы чуть теплы, рука подается к ним…
Тогда Дим вполголоса говорит через мое плечо:
– Что ж, неплохо. Вполне технично и оперативно. Перейдем к опросу?
Я рассеяно соглашаюсь и вытаскиваю с полки альбом. А Дим кивает старшине, тот выдвигает стол на середину комнаты. Дим ставит табурет и тычет в него раскрытой ладонью, и сутулый мужчинка во фланелевом пиджачке покорно садится лицом к окну. Сквозь стекло предзакатное солнце плюет ему в глаза. Дим придвигает второй стул и указывает на него следователю – так полагается, он здесь главный.
– Сан Дмитрич?.. – говорит Дим.
Сан Дмитрич, конечно, не глуп. Он отходит назад, присаживается на подоконник, уступив Диму стул и полную свободу действий. Тот улыбается, разворачивает стул спинкой вперед и садится на него верхом. Лицом к лицу со свидетелем. Искрится улыбкой, нелепой сейчас, потому эффективной.
– Итак-с. Мы хотим задать вам десяток-другой вопросиков и будем оч-чень благодарны за ответы. Что скажете?
– Да-да, конечно, товарищ инспектор.
Дим хихикает.
– Инспектор – это дяденька с полосатой палочкой. С вами беседуют следователь капитан Прокопов Сан Дмитрич – он на подоконничке, а я – Вадим Давиденко, сотрудник отдела пситехнической экспертизы.
– П-приятно познакомиться, – бормочет фланелевый пиджак.
Я сдвигаю к стене смятую постель и сажусь на край дивана. Фотоальбом лежит на коленях, он все еще интересен, но мое внимание отдано свидетелю.
Мужчине этому лет тридцать шесть, и возраст тяготит его. Он более не чувствует права считать себя молодым, оттого тусклые глаза, морщинки на переносице и шее, неряшливая прическа склонных к жирности волос – все носит оттенок уныния, тоски. Его ногти острижены слишком коротко, на груди из-под пуговицы выбился волос, на лбу намечается проплешина. Рубашка, пиджак и брюки неуместно хорошо выглажены и чисты. Пальцы подрагивают, губы сжаты. Он пахнет напряженностью и истерией.
Грубо диссонируя с настроением свидетеля, Дим весело произносит:
– Значит, получается, вас зовут Сергей Васильевич Карась, точно? Я не перепутал?
Свидетель кивает.
– И вам тридцать семь, вы гражданин Украины, житель гэ Киева, матери городов русских? Ага?
Кивает снова.
– Водички хотите? – не дождавшись ответа, Дим просит старшину: – Будь другом, принеси минералки, а!.. Так вот, Сергей Васильевич, вы сегодня в восемнадцать чэ двадцать пять мин произвели звонок и устно заявили. А заявили вы о том, что гражданка Катерина Петровская, в сей квартире живущая, претендует на звание ныне покойной.
Мужчину коробит от развязности Дима, он теряется и молча продолжает кивать. Губы свидетеля, повинуясь рефлексу, болезненно кривятся в ответ на ухмылку психотехника.
