Баснь первая. Варяги
1
Гой ты, берёзка
мы тебя срубили
сгуби и ты мужа
сломи ему голову
на правую сторону
с правой на левую
Русская песня
Я иду учить тебя смеяться…
Ритуальная песня
Гадюка была красивая: толстая, тугая, до кончика хвостаоплетённая замысловатым узором. И очень проворная к исходу солнечного дня.Прошуршав, она стекла с валуна в густую траву, растворилась в кудрявой зеленипапоротника.
– Прости, змёюшка, – сказала я виновато, – несердись на топотунью невежливую. Вернулась бы. Не мал камешек, не подерёмся.
Она жила здесь всегда, сколько я себя помнила. И всегда яговорила ей одни и те же слова. Но ни разу ещё змея не вернулась.
Я сняла с плеч замызганный берестяной кузов и тронулакамень. Серый гранитный лоб отдавал ласковое тепло. Я взобралась и легла,блаженно вытягиваясь. Не очень легко было меня приморить, но с зари на ногах,да по горкам – умаешься. Вражда девке с кузовком, что не ходит он пешком!
Летние облака плыли над вершинами леса, предвечернее солнцепонемногу их золотило. Облака сходились и расходились, а меж ними светилабездонная синева. Вот синий разрыв меж двух белых комков стал похож натокующего глухаря: не всякая человеческая рука сумела бы так вывестираспущенные крылья, изогнутую шею птицы, закинутую головку… А вот зыбко возниквдалеке насторожённый, принюхивающийся вепрь… Облака сметанились, их краятеряли чёткость и понемногу смыкались. За такими облаками частенько следуютстрашенные тучи.
Скоро солнышку придёт пора отдыхать, прятаться с глаз закосматый земной горб. Поднимется по стволам густеющая темнота, пробудится вдупле сова, загорится во мраке зелёный глаз лесного кота… Если очень спешить,я, пожалуй, поспею домой до темноты. Но домой не хотелось. Совсем не хотелось.
Мягко скакнул большой зверь. Светлошёрстный, ростом вхорошего волка пёс встал надо мной, заглядывая в глаза. Влажный язык трепеталмеж длинных клыков. Я лениво подняла руку, запустила пальцы в густой мех на егогруди. Он зевнул и свернулся рядом, уткнувшись мне в бок головой. Я положилаладонь ему на загривок. Друг верный.
Все в нашем роду боялись леса. Все, кроме меня. Правда, былещё дедушка Мал, прозванный за непомерную силу Ломком. Однажды в малинникеподнялся на него свирепый медведь; не растерялся дедушка, ответил объятием наобъятие и палкой, сжатой в руках, переломил мохнатую спину, раздавил жирныйзагривок… Как раз в то лето бабушка родила ему старшенького – моего дядьку. Агодик спустя и отец явился на свет. Всем хороши удались сынки, и как не удатьсяс такими-то именами: Ждан да Желан! Но начали подрастать, и оказалось, что силывеликой не воспринял ни один. Покачал дед Ломок седой головой, уселся ждатьвнуков. Внуки не задержались. Третьим сыном порадовала дядьку жена, когда отецтоже привёл в дом молодую. Взялись ладить ещё избу, а поднялся новый сруб подлеродительского – погадали. Увязали хлеб в шубу и подняли наверх вместе сматицей, потом перерубили верёвку и стали смотреть, как упадёт. Вещий хлебушколёг славно, верхней корочкой кверху – к мальчишкам. Радовался отец, песни пел,выглаживая люльку для сына… но первенца подменили у матери в животе, и родиласья. Дядькины сыновья долго потом не желали считать меня за сестру, дразнили –ведьмин подкидыш… А стояла тогда, сказывали, страшноватая зимняя ночь, иогромные заснеженные ели почти доставали луну, а зелёные звёзды мерцали ипрятались – с моря надвигалась метель… вот и назвали меня без большой затеи –Зима. Зимушка да Зимушка, пока бегала по двору в рубашонке. Рубаху сняла,Зимкой начали кликать.
А своих детей заведу, уважать станут, Зимой Желановнойвеличать… да.
Все в нашем роду боялись чащобы. Сто лет уже мстил нам лес исовсем не собирался прощать, а если по совести, так было за что – потомрасскажу. Лес мстил жестоко. Ещё жил дедушка, когда проклятие настигло отца.Рухнуло подсечённое дерево, да не туда, куда направляли… Опечалился дед Ломок иподался, постарел.
Меня он крепко любил. Все мужья спрашивают с жены сыновей, асами баловать дочек рады-радёшеньки. А уж деды внучек – втройне. Умер отец,призвал дедушка дядьку Ждана и настрого велел ему взять мать меньшицею, неоставить меня в сиротстве, а её в горьком вдовстве. Дядьке что! И была у настеперь полна изба младших сестрёнок. Восемь рук, восемь ног, четыре рта. Ручки,правда, покамест больше любили браться за ложку, а резвы ножки – бегать отдела. Зато рты болтали без устали…
Я раскрыла глаза, отыскала на небе солнце. Нет уж, не побегудомой. Пусть Белёна хозяйничает, ничего, рученьки не отсохнут. А то кашустряпать она малое дитятко, а перед парнями вертеться – куда как взросла!
После деда я одна не замыкалась от леса крепким засовом.Было дело: мать в сердцах настегала меня, голенастую шестилетку, за праздность,за то, что весь день ловила в озере раков. Добыча вполне годилась в горшок и,наверное, погодя как раз там и оказалась, но мне уже не было дела. Зарёванная,встрёпанная, вылетела я за порог…
Ну и пусть, заходился во мне кто-то другой. Пусть обманет,уведёт незнамо куда обросший листьями Леший, утопит Болотный Хозяин, порвётбезжалостный зверь!.. Убежала я в тот день далеко. От усталости помалу иссяклаобида, я вспомнила, что надо было бояться. Но, диво, никто не спешил рвать меняна клочки, не околдовывал, не пугал. Земляничная поляна осушила детские слёзы,мохнатая ёлка-шатёр поманила спрятаться от дождя… я и проспала под ней до утра,как на полатях. И ночь напролёт кто-то большой стоял подле, гнал всё злое прочьот меня и из моих снов… А утром, как это ни странно, я без забот нашла дорогудомой.
Тогда появилась у матери в волосах седина. Начало дитёнепослушное убегать в лес на день, на два, только прикрикни… Учить проку небыло, – что рукой, что хворостиной.
Я слезла с камня и подняла на плечи кузов. Помаешься с такими запомнишь, что год был грибной. Смех сказать, день таскала – всё ничего, аотдохнула, вдвойне тяжелей стал.
Шатёр-ёлка, та самая, ждала невдалеке. Не ошибёшься в избемимо печи, вот и я выйду к ёлочке хоть ночью, хоть в бешеную метель.
Пёс Молчан на трёх ногах поскакал следом за мной. Одна,покалеченная когда-то, под конец дня у него всегда уставала.
Когда мне пошёл шестнадцатый год, во двор начали заглядыватьматери подросших парней. Разговоров многих не разговаривали, больше смотрели,ловка ли я у печи. Мать знай меня наряжала и чуть не под полом прятала пригожихсестрёнок. И всё было бы как у людей, не ощенись тогда дядькина белая сука.
Её детей охотно брали добрые люди, вот и в тот раз пришлииз-за дальних лесов весские охотники, кто с чёрной куницей, кто с лисами.Унесли всех щенят, лишь один, слабенький, не глянулся никому. Показалсянегодным ни к племени, ни на охоту. Дядька и велел его утопить.
