Книга Сегодня - позавчера - Виталий Храмов

Вот, блин, жара! Солнце нещадно палило. Прокалённый воздух маревом колыхался на месте. Ни дуновения ветерка. А тенёчка тут, на «горке», и не было никогда. Вода в канистре была тёплой и нисколько не помогала. Тут же всё выпитое выступило потом, заливало глаза, разъедая их. Одежда, горячая, пахнущая глажкой утюгом, стала жёсткой от впитанной соли пота. И снять нельзя. Так и жарься в рабочих ботинках, плотных синих рабочих штанах, в оранжевом сигнальном жилете.

Выпил третью кружку, четвёртую вылил в кепку, поболтал – прокалённый хэбэ выцветшей бейсболки не хотел впитывать воду. Да так с водой и напялил на голову.

– Ух, гля, хорошо!

– Да, на пять сек. Потом хуже будет. Ну чё, за водой сходим? – Максим жадно затягивался сигаретой.

– Ну её! С кем другим сходи. Ты же знаешь – я тягловая животина, не беговая.

– Ну, как хочешь. Я один пойду. А то опять Князь в истерику впадёт, заплюёт, если с собой кого возьму. Тады – засыпай.

Я пожал плечами. Укладка стрелочного перевода завершалась. Князев, руководитель работ, заканчивал выгрузку щебня-балласта на уложенную стрелку. Ребята из бригады, обречённо понурившись, старательно делали вид, что не понимают, что надо дальше делать, как-то по-тараканьи прятались от глаз Князева, по-детски наивно надеясь, что пронесёт. Устали. Очень устали.

И ничего удивительного. Время к семнадцати, работать будем до двадцати – двадцати одного. А начали в семь. И так уже третий месяц. Да и бригада должна быть 15–17 человек, а нас – 9. Каждый пашет за двоих. Не идёт народ в путейцы. Работа каторжная, оплата маленькая. Охранники за здоровый сон на рабочем месте больше получают. Ну кто пойдет в путейцы? Правильно – алкаши (им пить почти разрешают на рабочем месте), бездари и отчаявшиеся, типа меня. Поэтому и расшифровывают ПМС не как Путевая Механизированная Станция, а Последнее Место Ссылки. Ну нет работы в нашем городе! Да и в области нет. Вон – полбригады из других сел-райцентров. А Москва – она не резиновая. Да и там Рамшаны с Джумшудами всех выдавили. Двое из бригады – «москвачи». На заработки поехали – вернулись с тем же, с чем и уехали, только старее на пяток лет.

Я взял свою лопату, облокотился на неё, закурил.

Я, как и все остальные, ненавидел свою работу. Дело даже не в том, что она тяжёлая. Нет. Меня трудностями не напугать. Здесь из тебя выдавливают всё человеческое, гнобят, гноят, морально растаптывают и ноги вытирают. А ты терпишь. Отбрехиваешься только и всё. Уйти некуда – семья. Завод, где я проработал шесть лет, – встал, разворованный директорами и начальниками, как и остальные предприятия и хозяйства города и окрестностей.

– Заполняем шпальные ящики! – раздался надтреснутый голос. О, вот и мастер нарисовался. Голосок-то сел. Чё, укатывают сивку крутые горки? А, нет ещё. Вон опять с Морячком сцепился.

– Я только закурил!

– Не отвлекаясь от работы!

– Слушай, Богдан! Ты в армии служил?

Мастер ещё больше взъерепенился – упоминание о его неслуживости его задевали.

– При чём тут это?

– Даже в армии дают спокойно покурить.

– У нас не аамия!

– У нас турьма! – вставил реплику Дед, но шел уже с лопатой.

– Да вы специально сейчас закуу-или! Пока хопы-ы сыпали можно было укуу-ииться! Бо-осайте, я сказал!

– Или я тихо сказал? – продолжил Лёшка, бывший мастер, вспомнив, видимо, кавээновскую шутку.

– Потому что тишина должна быть в библиотеке, – это уже я вставил свои пять копеек, продолжив шутку.

– Не брошу! – это опять Морячок.

– Я тебя пъемии лишу.

– Тебя давно, наверное, не били, – вздохнул Морячок.

– Чё ты сказал?

– Показал! Пошёл ты, начальник!

Морячок бросил окурок, поднял совок и неспешно, прогулочной походкой пошел к нам – Князь нарисовался, вот Морячок и закруглил спектакль.

Грохот металла лопат о гранитный щебень заглушил все звуки. Попробовал бы кто-нибудь перекидать каждый вечер по несколько десятков кубов щебня. И диеты не нужны. Живот втягивается, горб растёт. Тут незаметно превращаешься в двуногого верблюда.

Когда я только устроился, именно этот щебень меня больше всего убивал. Совок лопаты категорически отказывался лезть в кучу щебня – надо потряхивать лопату, толкая её. Руки немели сразу. Пробовал подталкивать корпусом – к ночи синяк в паху и порванные на ширинке штаны. Нелегко это. Совок за месяц стирается о щебень наполовину длины. А люди? А люди – не заметно. Да и не нужно это никому. Сейчас уже обвыкся. Но, блин, не на этой жаре. И так дышать нечем, ещё и пыль эта кремнево-гранитная столбом стоит, окутала. Пот все глаза выел.

– Чё вы как военнопленные?!

О, Княже проявился. Скучно, видно, стало. Сейчас будет театр одного актёра. А где же зрители? Без посторонних он так не разоряется. А, вот и зрительный зал – это я через плечо оглянулся. Зам ДС, руководящий манёврами в «окно», манёвры-то закончились. Сейчас кран УКСП приведут в транспортное положение, нацепляют на него остальные подвижные единицы и алес. А вот и ШЧ. Да много шнурков – аж четверо. Местные – мастер, бригадир, путейцы горочного околотка. Какое представительное собрание. Спектакль будет фееричным и обидным.

– Чё вы еле шевелитесь? Вам эсэсовцев надо, чтобы вы, мудаки, работать начали нормально! И овчарок, да автоматы эсэсовцам! Живее! «Окно» заканчивается, а мы не пробивали ещё! Где этот долбак? Вот он ты! Где люди твои? Почему троих не хватает? Чё ты мямлишь? Какой обед? Какая вода! Сейчас я тебе дам и обед, и воду! Они же у тебя пьяные все! Ты чем тут занимаешься? Я – и стрелку ложи, и отсыпай! А ты – за людьми не можешь отследить? На хрен ты тогда нужен? Сам тогда лопату бери, раз с этим бычьём не можешь справиться. Вон они – я ж говорю – ужрались!

Все поворачиваются. Точно – два Гуся. Уже хороши. Богдан подрывается и к ним бежит, что-то орёт, руками машет. Игорь горестно кивает в ответ, кивает и идет. Он всегда согласный. Каждый день напивается под завязку этими дешёвыми «портвейнами» «Три сапога», официально именуемыми «777». А потом кивает. Хоть ты ори, хоть разорвись от визга – он кивает, но пить будет. Это он «москвач». Работал, работал, деньги обещали, обещали, да так и исчезли работодатели. Скоро сорок лет ему – ни дома, ни семьи, ни детей, но самое страшное – не будет. Лишь приобретённый алкоголизм да пустота безнадёги в глазах. Он кивает.

Женька, тоже Гусев, он другой. Отсидел по малолетке за грабёж, в армии опять склад грабанул, так по жизни и будет никчёмным. Но взрывоопасный. Идёт, набычился. Он, может быть, считает, что вообще одолжение сделал окружающим, тем, что пока работает тут. А на него орут!

– Лёнь, смотри, ща чё-то будет! – толкаю я бывшего мастера.