Полиглот
Я иду по пляжу с двумя сумками и лотком на ремнях. Море штормит, но людей много – лежат, сидят, играют, бегут босиком по песку, оставляя следы из пяти ямок и вмятины. Следы живут до следующей волны, захлёбываются пеной и тонут, но люди делают новые. Мои следы крупнее и глубже. На мне ботинки и обрезанные по колено джинсы. Я сам обрезал. Я все делаю сам. Я живу один. Женщина, которую я хочу, вряд ли захочет быть со мной. Каждый вечер она выходит из машины. Чтобы купить такую, мне надо работать восемь лет, семь месяцев и две недели. Это если цены не изменятся, и если не арендовать квартиру в дорогом районе, где живет она.
Я знал её еще девочкой. Резинки на её хвостиках всегда были в цвет платья. К голубому – голубые, к жёлтому – жёлтые, к розовому – розовые. Мне не нравятся другие женщины. Они лежат, раздвинув толстые или худые ноги и вывалив из купальников губы – волосатые, бритые, мясистые, тощие, надутые, сморщенные. Даже если я не смотрю им туда, я все равно это вижу. Они жуют, орут на детей и мужей, хохочут, визжат. Я не хочу ни одну из них. Я хочу ее… Она никогда не будет моей, я знаю это. Она выросла и носит шляпы. Всегда в цвет платьев. К красному – красная, к белому – белая, к желтому – соломенная. Она элегантно наклоняет голову, выходя из машины. Я живу в маленькой квартирке возле ее дома. Дорого и далеко до работы, но зато я каждый вечер вижу, как она наклоняет голову, выходя из машины…
На мне тоже соломенная шляпа. Без неё нельзя. Я провожу на солнце по восемь часов в день, на пяти языках предлагая напитки и мороженое. Иврит, русский, английский, французский и немецкий. На иврите и английском говорят все мои конкуренты, этим никого не удивить, а на трех других языках только я. Я сам выучил фразы. У меня две сумки и лоток на ремнях. Ремни давят шею, и сумки оттягивают руки, но я привык. Ко всему привыкаешь. Я знаю свой пляж как свои старые ботинки. От отеля Марина, где живут эти ненормальные, что лезут в воду в резиновых костюмах с привязанной к ноге доской и ничего не покупают – до длинного волнореза, где мало отелей и людей. Туда приходят старушки и пожилые пары, и они тоже не покупают, потому что в их клетчатых сумках всегда есть вода и еда. Я хожу туда и обратно целый день. Люди меняются, но люди не меняются. Лежат, сидят, гуляют, бегут по песку, оставляя следы, живущие до следующей волны.
Мой маршрут начинается от высокой стены отеля Марина, той, что с рисунками. Необыкновенными рисунками. Я знал художника, его звали Рами. Высушенный солнцем, нелюдимый, сутулый человек. Однажды утром на бетонной стене появились силуэты людей, оживлённые углём и мелом и синее море в цвет отеля Марина. В бетонной синеве резвятся нарисованные дети. Три девушки сидят на полотенцах, глядя в лестницу, ведущую к отелю. У них прямые спины и угольные волосы, а тела полны белой надежды. Полная дама на лежаке глядит сквозь угольные очки на юношу, который смотрит ей между ног, в черный треугольник. Забелённая под обаяние похоть. Двое молодых людей лежат на песке, оглядывая мир, который пока принадлежит им. Над мусорным баком в форме дельфина – пожилая пара. Он, опираясь о палку, поднял ступню, а она вытаскивает из ступни занозу. Седая любовь, черная старость. Толстый разносчик напитков в шляпе, с лотком на ремнях и сумками тяжело опустился на колено перед покупательницей. Она держит белый рожок мороженого. Разносчик похож на моего друга Шимона. Такой же неуклюжий. Ниже, в углу, у самых тротуарных плит – худенькая белоснежная девочка завязывает волосы в хвостик. Я стараюсь не смотреть на неё. Но даже если я не смотрю, я все равно её вижу…
Нарисованные люди лучше настоящих, тех, что сутками торчат на пляже. Их тела живей, а чувства ярче. Не знаю, как Рами сумел это сделать. Он был гением. Он умер. Его нашли на песке возле моря ранним утром, когда песок еще совсем холодный. Говорят, он улыбался. Я видел след от его мёртвого тела, которое тащили к дороге. Длинный, извилистый след. Его затоптали пришедшие загорать к полудню, когда песок становится тёплым. Солнце одинаково равнодушно ко всем. Все едут к солнцу, все хотят пить, все хотят охладиться. У меня дешевле и я обслуживаю на русском, французском и немецком, не считая иврита и английского. Я не останусь без работы. У моего друга и основного конкурента Шимона такая же шляпа, такой же лоток на ремнях и такие же сумки. Но он говорит только на иврите и немного по-русски, и у него большой живот. Он идет медленней меня. К тому же на него всегда лают собаки, и он обходит людей с собаками стороной.
«Лают, потому что я вкусный, а ты твердый и костлявый, Полиглот», – так он шутит.
Полиглот – моя кличка. Один русский как-то окликнул меня: «Эй, полиглот!» И кличка прилипла. Меня здесь все так называют. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. Пусть себе.
Они продают вполовину от моего, так что волноваться не стоит…
Возлюби ближнего
Хорошо на даче летом! Воздух! Лес! Забор! Не то, чтобы я не люблю людей, но любить и природу и людей одновременно пока не выходит у меня. Все мы хотим жить среди людей, но без соседей, однако же, велено: «Возлюби ближнего своего», и дача – идеальный полигон для отработки в полевых условиях этого призыва, – думаю я, лёжа на нагретом солнцем деревянном помосте над собственным прудом. Пруд небольшой, но если плавать по кругу, можно даже устать и, раскинувшись на тёплых досках, щуриться в ослепительное небо. В солнечном сплетении ветвей распевают птички: «Тиу-тиу тьфу-тьфу тпренька, тиу-тиу!» Одна птичка поёт очень похоже на: «Тихо-тихо-так-так-себе!» И повторяет: «Тихо-тихо-так-так-себе!»
«Рр-рр-рр» – заглушает птичек бензокосилка. Это сосед напротив. Он приезжает три раза за лето, пробирается сквозь «траву по пояс» к сараю и косит прерывистым нажатием отвыкшего пальца на кнопку. То ли его палец устаёт держать кнопку, то ли он представляет себя едущим на мопеде по некошеному лугу, но звук получается именно такой: «рр-рр-рр». Вывалив живот, с красной спиной и в детской панамке, он машет бензиновой косой как моторизованный супруг старухи с аналогичным садовым инвентарем. Ну вот, затих– бензин кончился или косилка перегрелась, или супруга позвала чинить ступу. Снова тихо и солнечно. Птички поют на разные голоса, и картежница громче всех: «Тихо-тихо-так-так-себе!» А теперь просто: «Тихо-тихо-таак!» Выиграла, наверно.
«Никита-a!» – кричит соседка справа, за двадцатью метрами общего забора, за который она не собирается отдавать деньги. Никита это её сын. Здоровая ленивая детина девятнадцати лет, просыпающаяся к обеду и идущая курить за угол, чтобы мать не просекла. Просекаю я – едкий дым не останавливают щели в заборе. Никита курит и кидает бычки напротив нашей калитки. Я всё собираюсь отогнать его оттуда, да не хочется ссориться с соседкой. В её версии он отличник, спортсмен и умница. Сбить её с этой темы можно только намёком на то, как нынче подорожали заборы. Тогда она убегает, вспомнив про бульон, варенье и молоко на плите.
Сын другой соседки, напротив, трудолюбив и воспитан. Не соседки напротив, а напротив, трудолюбив. Он сам пристроил к дому открытую веранду, где собираются его такие же воспитанные друзья. Вечером они делают музыку тише, чтобы не беспокоить соседей, и до четырёх утра не слышно совсем ничего, кроме: «ун-ца-унца-дынс-дынс», легко распространяющегося по чистому воздуху и влажной ночной земле.
