ГЛАВА 1
В КОТОРОЙ Я ВСТРЕЧАЮ ЧУДОВИЩЕ
Дайте мне посмотреть в бессовестные глаза человека, смеющего утверждать, что болеть — это неприятно.
Разумеется, речь идет не о свинке или чесотке. Ходить с лицом, похожим на разваренную фасолину, или беспрестанно скрестись во всех местах — то еще удовольствие.
Но что может быть чудесней, чем легкая простуда? Когда градусник показывает не больше тридцати семи и ничто не тревожит, кроме слегка саднящего горла. И все равно бабушка, квохча, как наседка, носится вокруг тебя с грелками и всевозможными чаями, а мама строго так говорит: «Сегодня ты никуда не пойдешь!» — будто это может тебя расстроить.
А потом ты весь день валяешься в кровати, ешь всякие вкусности, вроде домашнего пирога с капустой и открытого (специально ради тебя!) малинового варенья, играешь в приставку и время от времени с сочувствием и самую малость злорадством вспоминаешь об одноклассниках. Ведь наверняка прямо сейчас, в эту блаженную минуту, когда ты эффектным ударом разделываешься с монстром, бедолаги вынуждены писать контрольную по алгебре или, того хуже, лабораторную по химии…
Одним словом, лепота!
Увы, с моим здоровьем тибетского монаха о таком счастье приходилось только мечтать. И мама, и бабушка давно просекли все махинации с градусником (ну ладно, признайтесь, кто из вас не нагревал его, растирая об одеяло?) и любые попытки саботажа рубили на корню.
Так что сегодня, сидя на большой перемене в школьной столовой, я могла лишь предаваться бесплодным мечтам, попутно размышляя над очередным жизненным парадоксом, обнаруженным совсем недавно и терзающим мой ум вот уже несколько минут…
* * *
«Чем больше сыра, тем больше дырок».
Утверждение, с какой стороны ни посмотри, верное. Можно сказать, аксиома.
Я повертела бутерброд в руках. Сыр по краям слегка оплавился и покрылся капельками жира.
Но ведь чем больше дырок, тем меньше сыра?
Тоже не поспоришь.
Нахмурившись, я почесала кончик носа.
Значит, получается, чем больше сыра — тем меньше сыра?
— Эй, ты заснула?
Кто-то больно пихнул меня в плечо. Этим зловредным «кто-то» был не кто иной, как мой друг — здоровый не по годам детина с соломенными волосами и нездешним именем Джастин.
— Все ясно! — сказала я, пихая друга в ответ. — Сыр — это фрактал!
— Что? — вытаращился Джастин.
— Да так, пустяки, — вздохнула я, откладывая в сторону бутерброд и в очередной раз приходя к выводу, что мир полон удивительных загадок.
— Не будешь? — оживился друг.
— Лопай, — милостиво сказала я. — И куда в тебя только лезет…
Пока Джас с космической скоростью поглощал вожделенное лакомство, я наблюдала за тем, как стайка воробьев дерется за кусок булки, раскрошенной на подоконнике.
Собственная жизнь представлялась мне унылой и беспросветной.
Виной тому была не отвратительная погода, уже неделю донимавшая ослепительным солнцем, жарой и невыносимо спертым воздухом. И даже не химия, трепетно ждущая меня на следующем уроке, как толстая дуэнья в кровати с балдахином — своего тощего жиголо. И уж точно никакого греха не водилось за Джастином, чья физиономия сейчас напоминала морду жующего хомяка.
Жизнь была просто унылой и беспросветной. Безо всяких причин, по определению.
Вы, наверное, скажете, что депрессия для подростка — это нормально. Тем более если у него тощие коленки, плоская грудь и из всех талантов одно только умение — метко плевать в доску бумажными шариками. Наш школьный психолог придерживается такого же мнения, поэтому вчера мне торжественно были выписаны антидепрессанты. Понятное дело, я к ним и пальцем не притронулась. Всем известно: доверять школьным докторам — все равно что положить голову в пасть аллигатору и попросить не кусаться.
Откинувшись на спинку стула, Джастин сыто погладил живот.
— Спасибо, ты спасла меня от голодной смерти, — проникновенно сказал он.
Так и подмывало съязвить на тему ширины его физиономии и ее потенциального риска треснуть из-за чрезмерного «голодания», но я сдержалась.
В нашу школу Джас перевелся относительно недавно — несколько месяцев назад. Всю сознательную жизнь он провел в Америке (хотя русскоязычные родители вложили в его непутевую голову неплохое знание языка), поэтому был счастливым обладателем звучного имени и совершенно неадекватного для российских школьников поведения. Чем отвратил от себя почти всех одноклассников, за исключением меня и горстки флегматичных ботаников.
Впрочем, я всегда славилась эксцентричностью в выборе друзей.
Взять хотя бы Пашку Красавина, который имел обыкновение на переменах вести раскопки в собственных ушах и утверждал, что еще в детстве пришельцы вмонтировали ему в голову нанороботов, поэтому его ушная сера имеет необычный оттенок и представляет огромную научную ценность. Жаль, что два месяца назад его семье пришлось переехать в другой город.
Но вернемся к Джастину, чью фамилию я, к своему стыду, так и не смогла запомнить.
Рядом с ним я чувствовала себя владелицей огромного, добродушного и не слишком умного пса, что приносило странное удовольствие. Я даже начала подумывать о приобретении ошейника и резиновой косточки… Пока что за искреннее щенячье обожание приходилось расплачиваться бутербродами. Не стоит, наверное, даже упоминать, что ни я, ни Джастин друг к другу никакого влечения не испытывали.
Поначалу он вообще принял меня за мальчишку, как и многие другие новички в нашей школе.
Наверное, я могла бы рассказать и о себе, но не вижу в этом никакого смысла. Две минуты повествования о веренице однообразных дней, о школе, ни единой молекулой не отличающейся от тысяч подобных, о почему обожающих меня родителях и толстом коте Мефистофеле — и вы просто бездарно захрапите.
— Лис, перемена кончилась, — сказал Джастин, преданно заглядывая в глаза.
Погрузившись в мысли, я не заметила, как прозвенел звонок.
Вообще-то, меня зовут Катя. Но в нашей школе обзавестись кличкой так же просто, как получить двойку или фингал, — достаточно хотя бы немного отличаться от остальных. Так что огненно-рыжая шевелюра, перешедшая по наследству от папы, обеспечила мне не самое счастливое детство, отчаянную ненависть к морковке и множество прозвищ, последнее из которых было самым безобидным. Того же Джастина одноклассники обзывали Гамбургером, правда, за глаза. Все же он был довольно крупным для своих пятнадцати лет.