Глава первая
1
Солнце стоит в зените. Горячий воздух мерно колышется над бурыми травами прерии, искажая расстояния, размывая контуры отрогов Берегового хребта, заслоняющего раскаленную равнину от свежего дыхания океана. Сушь и безмолвие царят здесь. Кажется, солнце выжгло дотла все живое. Однако жизнь продолжается. В глубоких норах ожидают прихода сумерек барсуки и койоты. Мустанги и антилопы, прячась от зноя, залегли в поросших чапаралем и мезкитами лощинах, стараясь держаться поближе к пересыхающим водоемам. Только гремучки да грифы легко переносят жару. Змеи, свернувшись кольцами, лежат на солнцепеке, наполняя свои холодные тела смертоносным ядом. Стервятники парят в вышине, выискивая добычу. Ничто не ускользнет от их немигающего взора. Но – тихо и пустынно вокруг, только качается над прерией зыбкое марево.
Вдруг один гриф, матерый, с черно-белыми крыльями, замер в поднебесье – так случается, когда он замечает поживу. И верно – черная точка показалась у горизонта, быстро увеличиваясь в размерах. За ней – еще одна, другая… много движущихся точек, то исчезающих, то появляющихся вновь в клубах красновато-коричневой пыли. Вот уже стали видны лошадиные морды, быстро мелькающие копыта, фигуры наездников, нахлестывающих своих коней. С высоты легко заметить: всадник, скачущий впереди, старается оторваться от остальных; те же – догоняют его. Гулко громыхают в руках преследователей длинные черные палки, посылая вслед беглецу огненные молнии. Грифу знакома их страшная сила. Давно, когда он был еще молод, одна из таких молний пробила ему левое крыло. И хотя рана зажила и гриф снова смог летать, он навсегда запомнил: нельзя приближаться к двуногим, у которых есть такие палки. Но опыт также подсказывает стервятнику – сейчас ему бояться нечего: если двуногие преследуют себе подобного и мечут в него молнии, грифу в конце концов будет обеспечена добыча. Предвкушают пиршество и пернатые сородичи, слетающиеся со всей округи и неотступно сопровождающие бешено мчащуюся по прерии кавалькаду.
А там, внизу, дело, похоже, близится к развязке. Расстояние, отделяющее всадника-одиночку от погони, сокращается. Пули заставляют его все чаще пригибаться к шее скакуна. Конь тяжело храпит, роняя с боков пену, и не разбирает дороги. Вот полетели в разные стороны ошметки змеи. Не дай Бог попасть копытом в сусличью нору. Но цена выигрыша в этой гонке слишком высока – жизнь! Вот почему, повинуясь шенкелям, жеребец сделал неимоверное усилие и чуть-чуть увеличил отрыв.
Все ближе громада гор, подножья которых поросли колючим кустарником. Там – много ущелий, пещер, где можно скрыться. Но удача изменила беглецу. Один из преследователей, пытаясь опередить всадника, скакал теперь на расстоянии выстрела справа от него. Выпущенная им пуля попала в голову скакуна. Он, пробежав по инерции несколько ярдов, рухнул, придавив всадника. Тот сделал попытку высвободить ногу – безуспешно! С криком всадник откинулся навзничь и закрыл глаза, точно покоряясь судьбе. Топот раздается рядом. Вот-вот выстрел поставит точку в этой погоне.
И выстрелы действительно прогремели, только с другой стороны, издалека. Один залп, второй… До слуха поверженного всадника донеслись проклятья и стоны его врагов, несколько разрозненных выстрелов с их стороны, потом раздался удаляющийся конский топот и звук чьих-то приближающихся шагов. Беглец увидел склоненные над ним загорелые лица в бескозырках. Сильные руки приподняли мертвого скакуна, помогли всаднику подняться.
Он смог наконец рассмотреть спасителей – окруживших его людей в запыленных темно-зеленых мундирах, с тесаками на белых ремнях и ружьями в руках. Незнакомцы, в свою очередь, разглядывали юношу, одетого на мексиканский манер – в сомбреро, канцонеро и серапе.
– ¿Habla Usted el español? – с акцентом спросил юношу один из спасителей, с густыми эполетами и пронзительным взглядом серых глаз.
– Sin duda… – неожиданно высоким голосом ответил спасенный, к лицу которого, еще мгновенье назад бледному, от пристального взгляда собеседника прихлынула краска.
– Muy bien, – в дальнейшем разговор протекал на испанском, только время от времени сероглазый оборачивался к своему коренастому рыжеволосому товарищу, тоже – при эполетах, и что-то говорил ему на незнакомом языке.
– Похоже, у вас сегодня был жаркий денек? – не то спросил, не то высказал собственное мнение офицер. – Как ваша нога?
– Благодарю вас, сеньор, со мной все хорошо… А вот мой Амиго… – при взгляде в сторону мертвого скакуна тень набежала на лицо юноши, как будто он хотел заплакать. – Если бы не эта злосчастная пуля, им никогда бы не догнать нас!
– И все же вы очень рисковали, путешествуя по прерии в одиночку… Думаю, эти люди не были вашими друзьями… – офицер указал на тела четырех преследователей, вокруг которых уже расселись грифы.
– Это не люди, сеньор! Бандиты…
– Вы говорите об инсургентах?
– Это – бушхедеры, как их называют американцы, сброд, не признающий никакой власти вообще… Если бы не вы, кабальерос… Увы, я не знаю ваших имен…
– Прошу покорнейше простить, забыл представиться: Российского флота лейтенант Завалишин Дмитрий Иринархович… А это, – обернулся он к своему товарищу, тут же, словно по команде, склонившему голову в треуголке, отчего явственно проступил шрам на его подбородке, – честь имею рекомендовать: мичман Нахимов Павел Степанович! Как позволите величать вас, сеньор?
– Сеньорита… – неожиданно ответил тот, вернее, та, которую так долго принимали за юношу, снимая свое сомбреро и рассыпая по плечам каштановые волосы. – Мария Меркадо!
2
Нам не дано помнить свое рождение. Из всех дарованных свыше благ эта амнезия – самая животворящая…
Растет в материнском чреве младенец. Нет для него места уютней и надежней во всей Вселенной. Нет до той поры, пока неизвестная сила не погонит его по тесному проходу к новой жизни…
Что это за путь! Как описать сопровождающие его страдания! Трещат и рвутся сухожилия, раздвигаются казавшиеся неподвижными тяжелые кости, дикие спазмы содрогают роженицу и ее дитя, нестерпимая боль пронзает тело… Кровь, стоны… Первый крик новорожденного!
И если для матери все пережитое – это своего рода искупление за плотские радости, то для младенца – горькое предостережение о тех муках, которые ждут его впереди.
Страшно рождаться! Страшно жить! Страшно умирать!
Не оттого ли, сжалившись, и дарует нам Бог еще в материнской утробе чистую и непорочную душу, верующую в свет, в добро, в бессмертие… Не оттого ли Он лишает нашу телесную оболочку страшной памяти о перенесенных при рождении мучениях? И только где-то в уголках подсознания остается ощущение, что мы помним общую с матерью безжалостную боль. Боль эта одна уже делает нас с нею самыми близкими людьми. И как бы ни складывались потом наши отношения с матерью, какие бы изменения ни претерпели они под воздействием внешних обстоятельств, над этой близостью и взаимосвязью не властно ничто, даже смерть, ибо боль утраты не сильнее боли рождения – она только часть того, что пережили мы в миг вхождения в этот мир.
