Запрещенное танго
…А потом я проснулся. Машина стояла под светофором на Пушкинской площади. Уже стемнело, и электрические елочки, висящие на проводах, горели весело и беззаботно. На бульваре у зажженной елки топтался народ, в витринах магазинов стояли деды-морозы и красовался плакат «С Новым, 1974 годом».
Мелодию мы услышали на полпути к левому повороту в проезд МХАТа. Из огромных репродукторов, установленных на здании Центрального телеграфа, вместо привычного в праздничные дни текста «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди», Иосиф Кобзон пел знаменитое танго Оскара Строка «Скажите, почему?».
– Ты подумай, – засмеялся мой товарищ Боря Вдовин, с которым мы «напрягались» далеко от Москвы, – никак, пока нас не было, власть переменилась.
– Ничего не менялось, – пояснил разбитной московский таксист лет под шестьдесят, – просто Кобзон Лещенко поет.
Летом сорок пятого во дворе горит прилаженная ребятами-фронтовиками стосвечовая лампа, а на окне второго этажа стоит радиола «Телефункен» с зеленым подмигивающим глазом индикатора, и бывший младший лейтенант Воля Смирнов ставит на крутящийся диск пластинки Лещенко.
В нашем дворе пользовались успехом веселые песни. По нескольку раз крутили «У самовара я и моя Маша», «Дуня, люблю твои блины» и знаменитый «Чубчик».
Из нашего двора на фронт ушло много ребят, и им повезло, почти все вернулись.
Уходили они пацанами-школьниками, а пришли решительными крутыми мужиками, посмотревшими Берлин и Франкфурт, Варшаву и Краков, Братиславу и Прагу, Вену и Будапешт, Харбин и Порт-Артур.
Они увидели, как жили люди в этих загадочных городах, и с большим изумлением поняли, что много лет подряд, на пионерских сборах, комсомольских собраниях и армейских политзанятиях, им чудовищно лгали о самой счастливой стране на планете.
В странах, которые они освобождали, люди жили богаче и веселей, даже несмотря на военное лихолетье.
Вдруг выяснилось, что велосипеды В-SА лучше наших, мотоциклы «цундап» дают сто очков вперед «ковровцам», а лучшие наручные часы ЗИЧ, величиной с розетку для варенья и толщиной с висячий дверной замок, не идут ни в какое сравнение с немецкими штамповками.
Воздуха свободы глотнули молодые ребята, мир увидели.
Увидели, и не в пользу любимой родины оказалось это сравнение.
Страна встретила их теснотой коммуналок, тяжелой работой, скудным бытом.
Только вечерами, на затоптанном пятачке, они танцевали под привезенные из далекой Европы мелодии, и вместе с воспоминаниями о самых страшных годах приходило чувство утраты другой, счастливой жизни.
И вечерами, танцуя под лихой «Чубчик», вспоминали набережные Дуная и узкие улочки Кракова.
Но однажды «Чубчик» перестал звучать в нашем дворе.
Много позже Воля Смирнов, ставший известным московским адвокатом, рассказал мне, что как-то вечером к нему пришли трое. Они достали красные книжечки с золотым тиснением трех букв «МГБ».
– Слушай, парень, – сказал старший, – ты фронтовик, у тебя пять орденов, поэтому мы пришли к тебе, а не выдернули к нам. Кончай антисоветскую агитацию.
– Какую? – страшно удивился Воля.
– Лещенко перестань крутить, белогвардейца и фашистского прихвостня.
– Так я не знал! – Воля Смирнов немедленно понял, сколько лет можно получить по любому пункту предъявленного обвинения.
– Я тоже когда-то не знал, – миролюбиво сказал старший, – а потом мне старшие товарищи разъяснили. Сдай антисоветчину.
Воля достал из шкафа пять пластинок Лещенко.
– Пошли на лестницу, только молоток возьми. Они вышли на площадку, и старший молотком рас колол пять черных дисков.
– Это чтобы ты не думал, Смирнов, что мы их себе забираем. Не был бы ты фронтовиком, поговорили бы по-другому.
Радиола замолкла, но в сорок шестом вернулся после госпиталя домой любимец двора, певец и аккордеонист Боря по кличке Танкист. Каждый вечер он выходил с аккордеоном во двор, играл Лещенко. И приплясывала бесшабашная мелодия «Чубчика». И ребята танцевали под нее, а не под песни в исполнении Бунчикова.
Теперь я понимаю, что знаменитый дуэт Бунчиков и Нечаев пел весьма прилично.
Иногда на волнах радиостанции «Ретро» они вновь приходили ко мне, и я слушал их песни с ностальгической грустью.
Но тогда я не любил их. Особенно после 1947 года, когда «здоровые силы советского общества вывели на чистую воду безродных космополитов».
Каждое утро Бунчиков и Нечаев провожали меня в школу сообщением о том, что «летят перелетные птицы в осенней дали голубой». А вечером они мне бодро пели о том, как «едут, едут по Берлину наши казаки».
Но мы хотели слушать Лещенко. На Тишинском рынке из-под полы испитые мужики продавали его пластинки, которые неведомым путем попадали к нам из Румынии, но стоили они от ста до двухсот рублей. Для нас, пацанов, это была неподъемная цена.
У моего дружка и коллеги по боксу, а ныне известного писателя Вали Лаврова была трофейная установка «Грюндиг», на которой можно было записывать пластинки. Но для этого требовалось раздобыть рентгеновскую пленку.
Лучшей считалась немецкая желтая АГФА, ее продавали больничные санитары по два рубля за штуку. Использованная, с изображением болезней легких, опухолей желудка, стоила на рубль меньше.
Валя записывал нам песни Лещенко, но репертуар был небогатый. Оговорюсь сразу, писал он нам запрещенные танго совершенно бескорыстно, так как считал, что торговать «ребрами» – дело недостойное.
По воскресеньям мы ехали до метро «Аэропорт», а потом на трамвае до Коптевского рынка: там располагался лучший в Москве музыкальный ряд. Настоящие пластинки стоили невероятно дорого, но мы покупали «ребра».
Нас консультировали друзья Вали Лаврова, уже тогда среди пацанов считавшиеся крупными музыкальными коллекционерами: Юра Синицын и Слава Позняков. Они безошибочно на глаз определяли качество записи. С ними консультировались даже солидные коллекционеры.
Мы мечтали накопить денег и купить подлинные пластинки Лещенко, записанные перед войной рижской фирмой «Беллокорд». Мы были еще пацанами и копили эти деньги, отказываясь от кино и мороженого.
Сегодня я часто думаю: почему нам все это запрещали? Кто конкретно в доме на Старой площади подписывал бумаги, определяющие, что мы должны читать, смотреть в кино, под какую музыку танцевать и что носить?
Когда-то один партдеятель, с которым я беседовал о роли комсомола в Великой Отечественной войне, угощая меня чаем с сушками, сказал, что они свято выполняли указания Сталина.
