Понедельник, 18 июля 1988 г.
5.00 утра
Деревья колыхались, хотя ветра не было.
Он не знал, ни сколько он шел, ни как он попал в это место, но он был здесь, один, и был испуган. Была ночь, и она была длиннее и темнее всех тех, что он когда-либо видел. Лунный свет изрисовал пейзаж серыми и черными тенями, но луна неприлично распухла, окрасившись при этом в цвет протухшего мяса. Он взглянул на нее, и в один кошмарный момент она, казалось, запульсировала. Он понял, что больше смотреть нельзя. Что бы ни случилось, больше на нее смотреть нельзя…
Он шел. Шел и шел. Серая тонкая трава, казалось, прирастала к его голым ступням с каждым шагом, норовя запустить скользкие усики между пальцами. А деревья колыхались. Колыхались без ветра. Длинные безжалостные ветви, лишенные листьев, скручивались и изгибались при его приближении и нашептывали тайны, которых он не хотел знать. Остановись он на мгновение, он бы услышал их явственно, он бы понял. И тогда, конечно, безумие. Он шел.
Под этим сладковато-болезненным лунным светом неодушевленные предметы просыпались и двигались. Широкие кожистые крылья ударяли о воздух, наполняя ночь запахом разложения. Силуэты сухопарых пауков, гнилых, покрытых чешуйками проказы, скользили между деревьями как раз за пределом видимости, лапы их мягко шелестели при движении. Они были невидимы, но всегда были неподалеку. Однажды протяжный низкий стон огласил окрестности, становясь все громче и громче, пока даже деревья не застыли в молчании и страхе.
А потом, когда чувство страха стало настолько густым, что им, как он подумал, можно поперхнуться, впереди он увидел павильон метро.
Павильон стоял посреди леса, облитый этим проклятым лунным светом, но он знал, что это здесь как-то уместно. Он побежал. Казалось, он двигался медленно, как будто каждый шаг длился вечность. Медленно вырос вход в павильон. Ступени спускались в темноту, изношенные перила, знакомые указатели; они звали домой.
Наконец он достиг верха лестницы, как раз когда уже был не состоянии более бежать. Позади слышались звуки, но он не осмелился оглянуться. Ослабевший от облегчения, он устремился вниз по ступеням, держась за перила. Спускался, как казалось, долго. В темной пропасти, глубоко под ним, громыхали поезда. Он все спускался. Теперь он опять мог ощущать страх. Ступени закручивались в спираль, уходя все глубже и глубже.
Затем под собой он заметил другого пассажира, который тоже спускался. Он побежал быстрее, голые ступни шлепали по холодному камню, вокруг и вниз, и опять он увидел того, крупного мужчину в тяжелом черном пальто. Он попытался окликнуть его, но здесь, в этом месте, голос пропал. Он побежал еще быстрее. Он бежал, пока ноги не начали кровоточить. Ступеньки сильно сузились.
Кончились они внезапно, и он вступил на длинную узкую платформу, подвешенную над бескрайней чернотой, над поглощающей весь свет тьмою. Другой стоял на платформе. В его пропорциях было что-то странное, что-то беспокоящее ощущалось в том, как он там стоял, сгорбленный и молчаливый. Тут он повернулся, и Джэй увидел его лицо, бесформенный белый конус, оканчивающийся мокрым красным отростком. Это существо подняло голову и начало выть. Джэй закричал…
…и проснулся, дрожа, в темной, пахнущей мочой комнате.
«Черт побери», – пробормотал он. Сердце стучало как рок-барабанщик в ударе, белье пропиталось потом, и он замочил постель. Пло́хи дела.
Джэй потянулся включить светильник, свесил с кровати ноги и сел, ожидая, когда уйдет кошмар.
Он казался таким реальным. Но это всегда. Этот проклятый кошмар был при нем с детства. Когда он начал дважды в неделю просыпаться, крича от ужаса, родители убрали Г. Ф. Лавкрафта[1]с книжной полки и выбросили его драгоценную коллекцию комиксов от E. C. Comics[2]. Это не помогло, сон остался с ним. Иногда он пропадал месяцами. Затем, когда Джэй думал, что избавился от него навсегда, возвращался во всем неистовстве, появляясь ночь за ночью. В этом году ему исполнится сорок пять, а сон был таким же живым, как в первый раз.
Всегда одно и то же: долгий путь через кошмарный лес, павильон метро в старом Нью-Йорке, бесконечный спуск под землю и под конец конусоликое существо на платформе. Иногда после пробуждения Джэй думал, что во сне было что-то еще, какие-то забытые части, но так ли это, ему знать не хотелось.
Джэй Экройд зарабатывал на жизнь частным сыском. У него было здоровое почтение к страху, который раз или два спас ему жизнь, но его нелегко было испугать, по крайней мере наяву. Но был у него один тайный страх: что однажды ночью он окажется на той платформе, конусоликое существо обернется, поднимет голову, завоет… а он не проснется.
«К черту извинения», – вслух сказал Джэй.
Он посмотрел на часы. Пять минут шестого утра. Нет смысла ложиться спать снова. Он должен быть в «Хрустальном дворце» менее чем через два часа. Кроме того, после одного из этих снов ничто, за исключением остановки сердца, не смогло бы его заставить снова закрыть глаза.
Джэй убрал постель, сложил простыни, одеяла и свое нижнее белье в корзину, чтобы при первой возможности отнести к стиральному автомату. Следующую неделю или две он будет спать на простынях «Хрустального дворца» столько, сколько будет продолжаться работа на Хризалис. Он отчаянно надеялся, что кошмар уйдет на какое-то время. Он полагал, что Хризалис вряд ли сильно испугается, узнав, что ее нового телохранителя мучает возвращающийся кошмар, настолько его ужасающий, что он мочится в постель. Особенно если она в постели, им увлажняемой. Джэй клеился к Хризалис уже несколько лет, но она не уступала его чарам. Он надеялся, что это его шанс. Тело ее такое живое. Сквозь прозрачную кожу видны кровь, струящаяся по венам, призрачное движение угадываемых мускулов, видно, как работают ее легкие под ребрами грудной клетки. И у нее великолепные сиськи, хотя бо́льшая часть их и не видна.
Он открыл окно, чтобы проветрить спальню, но воздух, поднимающийся по вентиляционной шахте в его квартиру на четвертом этаже в доме без лифта, был почти столь же зловонен, как и в комнате. Как следует вымочив себя в ванне на птичьих ногах, он вытерся пляжным полотенцем с вылинявшим изображением пингвина Опуса[3].
