1
Я помню тот день ярко и отчетливо, хотя с тех пор прошло довольно много времени. Нет ни малейшей надежды на то, что он когда-нибудь перестанет настойчиво возникать в ночных кошмарах или мучить бессонницей… Дело не в том, что тогда на моих глазах, на глазах нескольких человек произошло убийство. Дело во мне самой.
Представьте себе, что вы буквально за три минуты до случившегося сидите в компании давно знакомых вам людей, ваших коллег, привычно улыбаетесь, отвечаете на не всегда безобидные, зато остроумные шуточки друзей, сами задеваете то одного, то другого, как это водится у нас, газетчиков, пресловутых «акул пера». И при этом одну из «акул» вы не просто ненавидите, а именно в данную минуту искренне желаете ей смерти… «Чтоб ты сдохла, дрянь!» — примерно так…
А спустя какое-то мгновение она действительно «сдыхает», падает замертво, даже не успев погасить на лице загадочно-ядовитую ухмылочку, с которой только что прихлебывала из своего бокала, с самым что ни на есть пренебрежительным видом сидя за импровизированным столом.
Стол был действительно импровизированный, потому что про тети-Валин день рождения мы узнали только после обеда. Часа два потребовалось на то, чтобы определиться, кого именно пригласить помимо сотрудников нашего славного отдела под условным названием «городской», затем скинуться, отправить мужиков за горючим и закусью и, наконец, дождаться, когда свалит из родной конторы главный редактор, он же мой бывший муж, — Гришаня. Этот лицемер категорически не одобрял подобных посиделок в стенах нашей, между прочим, весьма популярной как в столице, так и за ее пределами «молодежки». А будучи прирожденным психопатом, наказывал под горячую руку застигнутых на «распитии алкогольных напитков», никогда не интересуясь причинами застолья. Для Гришани, или, как его звали куда чаще, Грига, важен был сам факт «нарушения».
Поблажки не давались никому, включая бывших жен и любовниц, то есть в данном случае — меня и Людмилу. Но Людмилу, старую мою подружку, я ненавидела уже давным-давно. И как раз из-за Гриши, из-за него, любимого, от всей души мысленно пожелала ей в тот момент сдохнуть. Зато, когда она с этой своей улыбочкой на лице, молниеносно превратившейся в багрово-синюю клоунскую маску, вдруг повалилась со своего стула, я, не сомневаюсь, была единственной, кто в то же мгновение понял, ощутил всей шкурой истину, сообразив, что это — смерть. И не просто смерть, а убийство.
Помню, какая дикая и нелепая мысль промелькнула вначале в моей голове: «Это я… Я ее убила… Я!..» Хотя ни о чем подобном подумать никаких видимых оснований не было. Как выяснилось позже, другие решили, что дурно стало человеку из-за духотищи, несмотря на кондиционеры. Так подумали в основном наши мужички. Анька — та вообще посчитала, что Людмила просто придуривается, как всегда, изо всех сил, привлекает к себе внимание присутствующих, таким оригинальным способом тянет одеяло на себя. И только в моей бедной головке по каким-то таинственным причинам мелькнуло это слово — «убийство».
Разумеется, в следующую секунду я отвергла предположение о том, что это я силой своей тщательно скрываемой ото всего мира ненависти убила Людмилу. И по натуре, и по воспитанию я решительно не склонна к подобному мистицизму. Мое рацио включилось очень быстро, и, хотя, так же как остальные, какое-то время я сидела, буквально окаменев от неожиданности, в той позе, в какой застало нас ее падение под стол, моя головка лихорадочно работала. И выдавала следующие умозаключения со скоростью «Виндоус-2000»: «Людмила мертва. Только мертвым свойственна такая неподвижность, совершенно абсолютная неподвижность глаз, лица, тела… Почему все молчат, как будто боясь пошевелиться? Потому что все это уже поняли… Людмила не могла вот так, сразу, умереть сама по себе, она здоровее всех, кого я знаю, к тому же пить по-настоящему мы только-только начали… Значит, она убита. Кем-то, кто знает ее не хуже меня, но гораздо сильнее ненавидит… Кем?!..»
— Люд, ты что?.. — вот так глупо и было нарушено недоуменное молчание, повисшее за столом, — нарушено, как и следовало ожидать, Рудиком. Их мимолетный роман с Людмилой был, по моему мнению, неделю назад завершен, а в наивной душе нашего лучшего фотокора надежда на вечную любовь с моей подруженькой еще теплилась. А возможно, даже и пылала. И когда в следующую секунду он сорвался с места и кинулся к ней, уронив свой так и не тронутый бокал, весь его облик выражал отчаяние.
— Стой! — К моему удивлению, я узнала собственный голос. Причем с такими интонациями, не подчиниться которым было невозможно. И Рудик замер, не успев обогнуть стол и домчаться до цели, бессмысленно уставившись теперь уже на меня. — Ты что, не видишь?! — рявкнула я.
И тут наконец все очухались от первой волны шока и загалдели, повскакав с мест. А потом завизжала Анька. Вскочив, она увидела лицо Людмилы, которое прежде от нее скрывал угол стола, и тоже поняла по меньшей мере то, что Мила мертва. И после ее визга, внезапно оборвавшегося, все снова замолчали, словно захлебнувшись. И мой голос, начавший почему-то функционировать независимо от меня, произнес:
— Милка мертва, не видите? Мертва!.. Она что-то проглотила с вином, ясно вам?.. Как… как в кино! Глотнула — и почти сразу…
И все так же независимо от моего желания, вообще сознания, в следующую секунду я уже одновременно рыдала, стонала и выкрикивала что-то бессмысленное. Второй раз в моей жизни, длящейся без малого тридцать один год, со мной сделалась истерика. И я уже как в тумане видела неизвестно откуда взявшегося Витальку, едва глянувшего на открывшуюся ему «жанровую сценку» и тут же кинувшегося к телефону, ощущала чьи-то руки, пытавшиеся сжать мое судорожно бившееся в рыданиях тело, ледяной холод бокала то ли с вином, то ли с водой, который кто-то пытался впихнуть мне в рот, неловко тыча в губы.
— Нет! — Я выбила этот бокал из рук, принадлежавших, как выяснилось, Рудику. — Идиот! Я не… Я не… Н-не х-хочу, не х-хоч-чу… А вдруг… вдруг…
Конечно, я пыталась втолковать фотокору, что и мой бокал, тот, что он толкал мне в рот, может оказаться смертоносным, но он меня не понял и продолжал свое черное дело — и влил-таки в меня чуть ли не половину обжигающей жидкости… Только после этого Виталий Оболенский выпрямился (он стоял согнувшись, спиной к нам, над телом Людмилы), повернулся и вслед за мной рявкнул:
— Идиот! Не сметь прикасаться к вину… Марина, ты как?!
Я была в. порядке. В том смысле, что живая. И Корнет — это давнее Виталькино прозвище — снова заорал, сразу на всех:
— Вы сборище идиотов!.. Ни к чему здесь не прикасаться! От Людмилы за версту миндалем несет, ясно вам?! Всех, кого положено, включая Григория, я вызвал…
Кто-то из присутствующих издал легкий стон, вслед за тем тихонечко пискнула Анька. И тишина наконец установилась снова: спорить с Виталием Оболенским в нашей конторе было не принято. Только не с ним и только не в нашей ситуации. Знаменитые журналистские расследования Корнета, известные далеко за пределами благословенной столицы, всегда касались исключительно криминала и давным-давно создали Оболенскому и вожделенную для каждого газетчика славу, и то особое положение в конторе, которое объяснимо только одним обстоятельством. Не газета снисходит до своего спецкора, предоставляя ему единственную и неповторимую, к тому же самую высокооплачиваемую должность. А он, спецкор, вопреки всем заманчивым и многочисленным предложениям, систематически изливающимся со стороны, сохраняет эту должность за собой исключительно из прирожденной порядочности к вскормившей его альма-матер… Даже будучи Гришаниной супругой, я так и не сумела ни разу вытянуть из того сведений о сумме, которая прилагается главным редактором лично, из собственных доходов, к официальной зарплате Корнета. Так и не сумела выяснить, какова цена преданности Оболенского взрастившей его газете…
