Пролог
Санкт-Петербург, 1998 год
– Дорогая, возможно, ты и права, я негодяй! – устав спорить, согласился Леонид и, чуть отставив трубку, попытался потереть опухшее за время этой телефонной разборки ухо.
В трубке раздавалось довольное журчание торжествующего голоса.
– Но моя мама меня все равно любит! Даже таким… – приведя этот, на его взгляд, самый убедительный аргумент, он попытался оставить за собой последнее слово.
Женский голос в трубке замер и через несколько секунд сообщил, что она-то – «не его мама и терпеть его эгоизм не намерена»…
Леонид отстранил трубку подальше от уха. Рассказ о его эгоизме обыкновенно занимал не менее сорока минут подробного повествования, но не в его правилах было обрывать собеседника. Это было бы невежливо… К тому же именно он явился причиной досады этой словообильной женщины. Приходилось терпеть и, уныло уставившись в потемневшее окно, слушать далекий возмущающийся голос.
«А погоды стоят мерзопакостные…» – констатировал он неоспоримый факт, вслушиваясь в крупчатый шорох бьющегося о стекло сухого, колючего снега, которого горстями швырял в окно порывистый ветер. В этот момент ко всем этим звукам прибавился еще один – кто-то позвонил в дверь.
«Интересно, кого это в такую погоду принесло?!» – удивился Леонид.
– Лёня, Лёня! – раздался из прихожей голос его матери, Серафимы Ильиничны. – К тебе пришли!
– Кто там, мама? – прикрыв телефонную трубку рукой, спросил он.
Не получив ответа и почувствовав возникшее напряжение, Леонид озабоченно повернулся к двери.
Со странным выражением лица в дверном проеме появилась Серафима Ильинична и, привалившись плечом к косяку, ошеломленно посмотрела на сына.
– Мама, что случилось? – встревоженно спросил он. – Кто там пришел?
– До тэбе прийшов мий внук, – дрогнувшим голосом ответила Серафима Ильинична, в минуты волнения всегда переходившая на родной украинский язык.
– Кто-о? – оторопело спросил Леонид и, забыв о всякой вежливости, положил надоевшую телефонную трубку на рычаг.
Протиснувшись мимо все еще застывшей в дверях матери, он выглянул в коридор.
У порога, в заметенной снегом одежде, стоял высокий подросток лет четырнадцати. На полу у его ног громоздился рюкзак, с которого стекали капельки быстро таявшего снега, образовывая на любимом мамином половичке темное неровное пятно.
Парнишка стащил с головы большую меховую шапку и, встряхнув черными волнистыми волосами, произнес сиплым простуженным голосом:
– Здравствуйте… Меня зовут Лёня, – и, помолчав, добавил: – Я ваш сын, – на последних словах он вдруг начал оседать на пол.
Леонид едва успел подбежать и подхватить его, удерживая от падения.
– Бидна дитына! Треба скинуть одёжу, вона ж вся мокра! – торопливо опускаясь на колени рядом с ними, сказала Серафима Ильинична и начала быстро расстегивать пуговицы на промокшем пальто мальчика.
Осторожно сняв с непонятно откуда взявшегося сына верхнюю одежду и обувь, Леонид поднял его на руки и отнес в комнату. Положив мальчика на диван и прикрыв его теплым пледом, он тронул рукой его пылающий лоб и, повернувшись к матери, спросил:
– Ну что, будем вызывать скорую?
– Та ни, не трэба! Я зараз збигаю за Скорой Машей, – сказала Серафима Ильинична и стремительно умчалась из комнаты.
Этажом выше жила Мария Ивановна – врач скорой помощи. Она лечила Леонида с раннего детства. Он помнил ее совсем молоденькой, когда она впервые приехала к ним в дом по вызову. Ему тогда было года четыре. Он лежал в постели с тяжелой ангиной, ничего не соображая от температуры. Увидев чудо в белом халате и шапочке, он спросил маму: «Это кто? Ангел?». Мама рассмеялась и ответила: «Нет, сынку, это скорая», а «чудо в белом» протянуло ему руку и представилось: «Маша!». Два ответа слились в его воспаленном мозгу воедино, и получилась – «Скорая Маша». Поскольку Леонид в детстве часто болел, «Скорая Маша» неоднократно приезжала к нему на помощь. А через десять лет судьба свела их вместе еще и в одном доме, куда и они, и Машина семья, въехали после капитального ремонта. В этом доме они дружно прожили уже более двадцати пяти лет, а имечко «Скорая Маша» так и приклеилось к Марии Ивановне, впрочем, она и не возражала.
Леонид повернулся к лежащему мальчику и осторожно присел на краешек дивана рядом с ним. Лёня зашевелился, с его запекшихся губ сорвался слабый стон. Через минуту он открыл затуманенные глаза и попытался встать.
Леонид склонился над ним, удерживая:
– Лежи, лежи! У тебя страшенная температура, – и попытался пошутить: – Хоть чайник на тебе кипяти!
– Значит, почаевничаем, – в тон ему, со слабой улыбкой ответил мальчик, но потом устало прикрыл глаза и замолчал.
Лихорадочный румянец и его учащенное дыхание говорили как минимум о сильной простуде.
В ожидании прихода мамы с Марией Ивановной Леонид сидел рядом с мальчиком, вглядываясь в его лицо.
«Сын, говоришь… Но откуда?» – недоумевал он.
Да, в его жизни были женщины, с которыми он поддерживал отношения разной степени легкости, но не до такой же степени, чтобы проворонить свое отцовство. Что-то здесь было не так… Наверняка мальчик ошибся адресом. Однако в душе Леонид все-таки уже ощущал какое-то смутное беспокойство – там, у дверей, в лице парнишки промелькнуло что-то до боли знакомое, но он не успел уловить, что именно.
В этот момент длинные, как у девочки, черные ресницы Лёни дрогнули и поднялись. Устремив на Леонида взгляд своих больших темных глаз, мальчик молчал и как будто чего-то ждал. И тогда Леонид узнал этот взгляд с характерным чуть насмешливым прищуром… Вот так же смотрела на него когда-то и она…
В изумлении Леонид медленно поднялся с дивана, не отрывая взгляда от лица мальчика.
«Господи, неужели?!.. Нет! Не может быть!.. Значит, она жива!» – рефреном бились в голове потрясенного Леонида обрывки мыслей. Крохотные ростки радости несмело взломали спекшуюся корку застарелой боли, почти пятнадцать лет назад заточившей его чувства в непробиваемый кокон. И тут же нахлынуло ощущение вины – зря он тогда поверил, сдался, опустил руки, не довел дело до конца! Она жива, и у него есть сын!
«Сын! Бог ты мой…»
Сердце со сладко-щемящей болью забилось в груди, в голове словно застучали молоточки, и осознание пронеслось ознобом по телу, замерев непроглатываемым комом где-то в горле. Услужливая память мгновенно завертела калейдоскоп прошлого, возвращая его в то время, о котором он запретил себе и вспоминать, и думать.
