ФРАГМЕНТ 1
Дверь в комнату была приперта чемоданом, замок не работал. Где-то снаружи шаркала метла, звенели стекляшки, шуршали разгребаемые листья и сухие жуки. Длинные отсырелые подушки прижимались к стене в желтой пачкающейся известке, простыни пахли чужим человеком. Грабор лежал на самом краю кровати, его голова, наполовину прикрытая перевернутым раструбом пластикового плафона, казалась случайным предметом среди вороха скрученных простыней, человекообразного одеяла, бутылочек, тюбиков, рассыпанных сигарет. Он слушал звуки улицы, плеск воды в ванной комнате и пение женщины в плеске этой воды под душем. Она пела какую-то французскую песенку, сочиненную для шарманки, — она всегда напевала ее, хотя не знала ни слов, ни авторства. Грабору хотелось пить, но он знал, что не осмелится прикоснуться к этой воде до тех пор, пока не поймет, в какой стране мира находится. Он знал слова Форт-Брэгг, Нью-Йорк, Тихуана, Лиза, Миллениум, но они означали для него ровно столько, сколько могут означать любые другие слова — например, мракобесие. Об этом слове он и думал, подставляя к нему залетных попутчиков: мракобесие катаракты, мракобесие перпендикуляров, мракобесие катарсиса… больше всего ему понравилось — мракобесие араукарии. Последнее мракобесие араукарии. Вот этого ты и ждал: новый век перпендикулярного катарсиса; люди летают на машинах на другие планеты, поймали снежного человека, изобрели бессмертие.
Лиза вышла из ванной, сияющая плотской чистотой, она небрезгливо ступала по липкому ковру мотеля, который с четвертого раза попался им вчера под колесо: в других местах американцев выставляли на деньги.
— Мы едем на пирамиды, — сказала она. — Хочу видеть Тутанхамона. Вставай, мальчик. Помчались.
ФРАГМЕНТ 2
Она звонила каждый вечер, или почти каждый вечер, — она никогда не забывала позвонить, если не случалось ничего совсем ужасного. Это совсем ужасное происходило с ней каждый день и стало нормальным для их отношений. Если об ужасном не сообщала она, то Грабор звонил сам. Она всегда была готова к ответу. Лизонька работала как радиопередатчик, транслятор сплетней и собственных приключений, — она всегда была в гуще событий.
Вот ее увозят в горы смотреть в телескоп… В стетоскоп… В перископ… Нет, сначала в ресторан (Грабор, это испанский латифундист, это не то, что ты думаешь)… Потом по дороге ломается автомобиль (ну, ты не обижаешься, он не механик)… Нам пришлось вместе спуститься в долину, я все время рассказывала ему о тебе, он так внимательно слушал… На следующий день: «Его зовут Майкл, у него ранчо в горах, только вот лошади чем-то заболели. Испанец? Ничтожество в манишке». Через восемь часов: «Можно я отдамся одному мужику за три тысячи? Нет, другому, но ведь хорошие деньги…» Через двадцать часов: «Я убила человека. В Сан-Франциско,» — бросает трубку. Тут же перезванивает: «Я застрелила его, он ко мне приставал, одним подонком будет меньше… Ты его не знаешь. Что мне делать?» Минут через пять: «Я не попала, только поцарапала, добью когда-нибудь».
Грабор чувствовал, когда Лизонька пьяна, а когда не просто пьяна. Он изучил весь регистр ее состояний. Вдаваться в детали ему не хотелось, но он понимал, что для достижения результата она использует самые разные препараты. «Сейчас в цене альфафитопротеин, из плода выкидыша, абортивный материал. Один грамм — миллион долларов. Берешь?» «Я спасла своего шефа, его самолет должен был разбиться, я как почувствовала — он хотел лететь через Швейцарию, я нарочно дала другой рейс…» «Мальчик, сегодня был удивительный вечер: друзья, Наташка, один оперный певец… Мой бывший… Я тебе до этого не говорила… Ты же знаешь, что я пою… Я неплохо пою… Он исполнил арию из Фауста, я глотнула „Хеннесси“ и повторила меццо-сопрано… Я смогла, подхватила. В доме полопалась посуда. Мне никогда не повторить такого…» «Уснула на дне бассейна, спасибо, разбудили…» «Угнали машину, менты нашли кокс под передней панелью… Кто подсунул?» «Я художница, меня попросили, я делаю. Обещали всего десять штук. Меня теперь судят за подделку Рембрандта… Хрен им с маслом… Художник всегда жертва мошенничества…» «Я тут курить выхожу в подвальчик, на уровне ног, и видела башмаки, как у старика Хоттабыча: волшебные, с загнутыми носами — он сейчас передо мною, пришел в наш магазин — от индусов может закружиться голова, давай, я через часик перезвоню…» «Ой, как интересно, у меня сегодня день рождения… Да? В один день? Как интересно…»
Даже из тюрьмы она позвонила первый раз именно Грабору в Нью-Йорк, попросила, чтобы он поискал кого-нибудь в помощь — ее нужно было выкупить. Под утро была дома: пела, смеялась. Счастье всегда на месте. Ей всегда было нужно куда-нибудь помчаться, поехать, сорваться с места. Любимое действие. Куда угодно, но помчаться. На океан, за коньяком, на помощь кому-нибудь: вокруг нее вились какие-то беглые наложницы, неизлечимые наркоманы… Всех встреченных на пути она пыталась вовлечь в свое мчание, включала в свой бред. Кличкой ее было слово Толстяк — Грабор не был уверен, он ли эту кличку придумал. Прозвище не соответствовало реальным объемам ее форм, но за Лизонькой оно удержалось надолго, навсегда. Ей и самой это нравилось. Она подписывала открытки не иначе как «Толстячок», могла представиться так по телефону незнакомым людям. Лизонька Толстяк… Нормально.