Заповедь первая: не прикасайся к стрелкам.
Заповедь вторая: смиряй свой гнев.
Заповедь третья: никогда — запомни, никогда! — не позволяй себе влюбляться. Иначе большая стрелка на часах твоею сердца пронзит тебе грудь и кости твои рассыплются, а механика сердца снова придет в негодность.
1
Нынче, 16 апреля 1874 года, над Эдинбургом идет снег. Невиданный, трескучий мороз сковал город. Старики роются в памяти: похоже, это самый что ни на есть холодный день на свете. Гляньте-ка — вон и солнце скрылось, вроде бы навсегда. Ветер как ножом режет, снежные хлопья летят как пух. ВСЕ БЕЛО! БЕЛЫМ-БЕЛО! Беззвучный белый взрыв. Один только снег и видно. Дома похожи на паровозы; сероватые дымки, выдыхаемые каминными трубами, хоть чуточку да расцвечивают свинцовый небосвод.
Эдинбург, с его крутыми улочками, преобразился до неузнаваемости. Фонтаны один за другим превращаются в ледяные букеты. Бывшая речка, обычно столь серьезно исполнявшая роль водного потока, теперь застыла озером сахарной глазури, простершимся до самого моря. Морской прибой не ревет, а дребезжит, словно треснувшие стекла. Иней разрисовывает прихотливыми узорами шерстку на кошачьих боках. Деревья — грузные феи в белых ночных сорочках — стоят, раскинув руки-ветви, позевывая на луну и глядя, как коляски выписывают зигзаги на зеркально-скользких мостовых. Стужа такая свирепая, что птицы замерзают прямо на лету и разбиваются оземь. Звук их падения странно мягок для звука смерти.
Это самый холодный день на свете. И именно сегодня я собираюсь появиться на свет.
Происходит это событие в старом доме, прочно утвердившемся на макушке погасшего вулкана со склонами из голубоватого кварца; это самый высокий эдинбургский холм под названием Артуров Трон. Согласно легенде, на его вершине покоится прах нашего доброго короля Артура. Заостренная крыша дома на удивление высока. А еще выше торчит, целясь в звезды, каминная труба, похожая на нож мясника. Луна точит на ней свои серпы. Вокруг никого, одни деревья.
И внутри дома все сплошь деревянное, словно он вытесан из цельного елового ствола. Войдешь, и чудится, будто попал в сельскую лачугу: потолочные балки не ошкурены и корявы, в узкие проемы вставлены оконца, подобранные на кладбище поездов, низкий стол сделан из толстого пня. Бесчисленные шерстяные подушечки, набитые шуршащими сухими листьями, уподобляют эту обитель птичьему гнезду. Здесь, в этом доме, часто принимают подпольные роды.
Ибо в нем обитает странная особа — Докторша Мадлен, акушерка, которую городские жители считают тронутой; для своего почтенного возраста она еще вполне хороша собой. Взгляд ее всегда весело искрится, однако в улыбке сквозит непонятная грусть.
Докторша Мадлен помогает являться на свет детям проституток, да и прочих женщин — брошенных, слишком юных или слишком легкомысленных, чтобы дать жизнь младенцу в приличных условиях. Помимо акушерских услуг, Докторша Мадлен обожает чинить людей. Она большая специалистка по механическим протезам, стеклянным глазам, деревянным ногам и так далее. В ее мастерской можно отыскать все, что угодно.
В конце XIX века этого вполне достаточно, чтобы заподозрить человека в колдовстве. По городу ходят слухи, будто она убивает новорожденных младенцев, превращает их в зомби и использует как покорных рабов, а еще она якобы спит со всеми, какие ни есть, птицами и рождает от них монстров.
Во время долгих схваток моя совсем юная мать отрешенно созерцает белые хлопья и птиц, что беззвучно разбиваются об оконное стекло. Можно подумать, не роженица, а девочка, вздумавшая поиграть в беременность. Ее снедает безысходная грусть: она знает, что бросит меня, и едва осмеливается обратить взгляд на свой живот, готовый исторгнуть дитя. В тот миг, когда я начинаю появляться на свет, она просто смыкает веки, даже не жмурясь. Ее тело сливается с белыми простынями — так и чудится, что постель вот-вот поглотит ее и она бесследно растает в ней.
Она успела поплакать раньше — взбираясь на вершину холма, чтобы попасть в этот дом. Ее замерзшие слезы скатывались наземь, как бусинки разорванного ожерелья. И пока она шла вперед, под ее ногами расстилался ковер из блестящих шариков. Она начала скользить, но упрямо продолжала плакать и идти. Походка ее стала чересчур торопливой, каблуки зацепились один за другой, лодыжки подвернулись, и она со всего маху рухнула ничком, на живот. И тут я звякнул у нее внутри — жалобно, точно разбитая копилка.
Докторша Мадлен стала первой, кого я увидел в жизни. Ее пальцы обхватили мою головку, продолговатую, как оливка или миниатюрный мяч для регби, а затем спокойно приняли меня всего.
Моя мать предпочитает отвести глаза. Во всяком случае, ее веки никак не хотят подниматься. «Открой же глаза! Погляди, какой славный маленький комочек, это ведь ты его сотворила!»
Мадлен говорит: он похож на белого голенастого птенца. Но моя мать отвечает, что раз она на меня не смотрит, значит, ей тем более не нужны никакие описания.
— Ничего не желаю ни знать, ни видеть!
Внезапно что-то внушает Докторше тревогу.
Она долго и озабоченно ощупывает мою крохотную грудь, и улыбка сходит с ее лица.
— У него необычайно твердое сердце, похоже, оно заледенело.
— И мое, представьте, тоже, так что не трудитесь добавлять мне холода.
— Но его сердце и вправду заледенело!
Она бесцеремонно трясет меня, и в ответ звучит такой лязг, будто кто-то роется в сумке с инструментами.
Докторша Мадлен возится с чем-то у своего рабочего стола. Моя мать ждет, сидя на кровати. Теперь она дрожит, но на сей раз холод здесь ни при чем. Она похожа на фарфоровую куклу, сбежавшую из магазина игрушек.
А снегопад на улице все гуще и гуще. Серебристо-белые гирлянды плюща тянутся до самых крыш. Прозрачные розы льнут к окнам, озаряют своим мерцанием городские проспекты. Кошки, неподвижные, как гаргульи, замерли на карнизах, вонзив когти в водосточные желоба.
Застыли и рыбы в реке, удивленно раззявив рты. Весь город попал во власть чародея-стеклодува, который дышит на него обжигающим холодом. Редкие храбрецы, посмевшие высунуть нос наружу, спустя несколько мгновений теряют способность двигаться, словно какой-то всемогущий волшебник парализовал их, чтобы сфотографировать. Другие семенят по льду и, невольно ускоряя шаг, переходят на скользящие па смертельно опасного балета. Они почти красивы, каждый в своем стиле, эти скрюченные ангелы с развевающимися шарфами-крыльями, эти танцовщицы из музыкальных шкатулок, чье вращение замедляется по мере того, как стихает последний вздох механизма.
Всюду, куда ни глянь, прохожие — окоченевшие или готовые окоченеть — натыкаются на ледяные розарии фонтанов. И только башенные часы продолжают как ни в чем не бывало поддерживать биение сердца замерзающего города.
