Сколько себя помню, я всегда был красивым.
Я говорю «красивый», хотя люди предпочитают другие слова: «обалденный», «потрясающий», «восхитительный», «невероятный». Самые образованные отзываются обо мне как о существе «небесной красоты».
Хотя чаще всего, когда я появляюсь, со всех сторон раздается: «Уау!»
Я слышал эти слова на всех языках мира, со всевозможными интонациями. Их произносили сквозь слезы, выкрикивали, они срывались с губ теряющих сознание барышень. Их шептали на ухо, не осмеливаясь поднять на меня глаза или, наоборот, поедая взглядом.
Часто их говорили молча. Одними глазами.
Я Самый красивый человек в мире.
И, конечно, я несчастен.
Это началось не сразу. Могу с уверенностью сказать, что первые десять лет жизни были просто восхитительны. Десять беззаботных счастливых лет, абсолютное блаженство! Я вспоминаю их с нечеловеческой ностальгией и иногда даже сомневаюсь, не сон ли это.
Но после того события моя жизнь превратилась в кошмар, который продолжается до сих пор.
Событием мама называла смерть отца, хотя на самом деле это было не событие, а убийство.
Папу убила моя красота.
* * *
Долгое время мой мир ограничивался глухой деревней, где помимо нас с родителями жило, дай бог, человек сто. Жизнь текла размеренно, люди восхищались мной, как восхищаются лишь новорожденными. Все норовили ущипнуть меня за щеку или нежно потрепать по волосам.
Я видел только улыбающиеся лица и жил, окруженный заботой, нежностью и любовью. Разве можно представить себе более счастливое детство?
Шли месяцы, годы. Постепенно ко мне пришло понимание, что я не такой, как все. Окна нашей кухни выходили на небольшую площадь, я частенько наблюдал за тем, что там происходит, и довольно быстро заметил любопытную вещь: каждое утро семеро деревенских детей залезали в грузовичок и возвращались лишь под вечер. Они выглядели очень радостными. Широко улыбаясь, они махали друг другу и кричали: «До завтра!» Я смотрел на них с завистью и однажды все-таки спросил родителей, куда ездят эти дети. Тогда папа объяснил, что такое школа. Мне тут же захотелось поехать вместе с ними. Папа был не против, но мама даже слышать об этом не хотела. Школа находилась в соседнем городке, и отпустить меня туда означало оставить наедине с кучей незнакомых ребятишек, а это было слишком рискованно. И потом, мама сама могла научить меня всему необходимому!
В конце концов папина настойчивость и мои истерики сделали свое дело: мама согласилась отдать меня в школу.
Не скажу, чтобы ее это обрадовало, но она не могла видеть мои слезы.
Я с нетерпением ждал первого учебного дня, хотя мама только и делала, что наставляла: там все выглядит не так, как дома, люди не привыкли ко мне, они могут повести себя жестоко и эгоистично и так далее и тому подобное. Меня, конечно, слегка пугала эта перспектива, но, к счастью, как только мама отворачивалась, папа мотал головой, словно говоря: «Не переживай, все будет хорошо».
Действительно, волноваться совершенно не стоило. Едва я оказался в школьном дворе, как ко мне один за другим подошли все учителя — кто просто улыбнулся, кто дружески потрепал по волосам. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь хорошее. Я успокоился, восхищенный доброжелательностью тех, против кого мама предостерегала меня. Они оказались замечательными людьми.
Дети тоже меня очаровали. Они столпились вокруг, засыпая вопросами:
Как тебя зовут?
— Давай знакомиться?
— А у меня есть конфеты, хочешь?
— У меня тоже! Самые вкусные в мире конфеты! Хочешь, возьми все!
— Можно я буду твоим другом?
— Я тоже буду твоим другом!
— Тогда я буду твоим лучшим другом, хорошо?
— И я! И я!
В классе нас было двадцать пять. За несколько минут я оказался счастливым обладателем двадцати четырех лучших друзей. Какое счастье!
Однако радость была недолгой. Прозвенел звонок, и все лучшие друзья бросились ко мне с одним желанием: встать вместе в пару. Они хватали меня за руки и тянули в разные стороны. Началась драка, кто-то заплакал. Учительница тут же вмешалась, но, наказывая виновников потасовки, не заметила, что у меня из глаз катятся слезы. В пылу борьбы дети расцарапали мне руку, и к запястью было больно притронуться.
Но такое начало не сильно расстроило меня. Вся неразбериха забылась как сон, едва я увидел класс. Невероятно! Просторное помещение, большая доска, наши маленькие детские парты, и всюду яркими пятнами выделяются книги, рисунки, буквы, цифры… А главное, я тут же влюбился в царившую в классе атмосферу.
Все эти звуки, движение.
Наш дом всегда был погружен в тишину. Порой мне казалось, что нас четверо: папа, мама, я и тишина. Мама никогда не смотрела телевизор и редко разговаривала с папой. В классе, наоборот, постоянно раздавались какие-то звуки. Например, когда учительница сказала: «Достаньте ваши тетради по математике», все полезли в портфели, щелкая замками и переговариваясь. Когда мы делали упражнение, до меня постоянно доносились смешки и шепот, хотя я слышал своими ушами, что нам строго-настрого запретили разговаривать! Потом мы пели и даже играли на всяких музыкальных инструментах! Я не верил своему счастью! У меня кружилась голова, словно я выпил.
Но вот пришло время обеда. Не успели мы дойти до столовой, как ребята снова устроили драку, выясняя, кто будет сидеть со мной за столом. Нескольких учеников наказали, но, едва взрослые ушли, они тотчас прибежали ко мне. В толчее я споткнулся, и на меня налетел какой-то мальчик, больно ударив по колену. Тут появилась директор школы. Она накричала на всех и, схватив меня за руку, увела из столовой, чтобы прекратить этот дурдом.
Да, мама оказалась права. Люди жестоки и эгоистичны. Но вечером я не стал ей ничего рассказывать. Приложить столько усилий, чтобы попасть в школу, и в первый же день пойти на попятный? Ну уж нет! Гордость не позволяла мне сделать это.
На второй день я еще больше разочаровался в людях. Все внимание одноклассников было приковано ко мне: они то и дело дрались за право сесть со мной за парту, поиграть вместе во дворе или пополдничать. Это портило все перемены. Тогда, чтобы покончить с хаосом, директриса решила изолировать меня.
На третий день в классе специально для меня поставили отдельный столик, хотя остальные дети сидели по двое. Перемены я проводил в директорском кабинете. Сидя на слишком высоком для меня стуле, я болтал ногами и со слезами на глазах грыз яблоко.
Время от времени директриса брала меня за подбородок, поднимала к себе мое заплаканное лицо и улыбалась, слегка склонив голову набок. Она сказала, что ей всегда жалко детей, когда они плачут, но со мной все по-другому: печаль придает моим глазам особый блеск, и от этого они становятся еще прекраснее.
