Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
Дашенька
Рассказ
Дашенька Дурова любила Андрея, любила год и любила другой, но, как говорили окружающие, любила, «не соразмерив слабых своих возможностей». Это означало примерно то же, что означает известная поговорка — «не по чину берешь». Или другая поговорка, тоже емкая: знай, мол, сверчок свой шесток.
Андрей был довольно красив, и притом броско красив, он очень нравился молодым женщинам, и немолодым нравился тоже — он нравился в метро, он нравился на улице и в туристском походе, на спортплощадке и даже в столовой. Плюс ко всему Андрей был талантливый физик. Тогда это было сверхмодно. А Дашенька работала скромным корректором в Институте лингвистики, сидела где-то там в полуподвале, в комнатушке, маленькая и незаметная.
— Знай сверчок свой шесток, — говорили Дашеньке, ей по-доброму говорили.
И Дашенька задумывалась. И вздыхала. О том, что в поговорке этой немало, конечно, мудрости. Но ведь и жестокости сколько.
* * *
В корректорской, где трудилась Дашенька, всегда стоял монотонный гул. Десять женщин сидели за столами и негромко вычитывали тексты — каждая свой, — а все вместе они создавали неразличимое и нескончаемое: «Бу-бу-бу-бу…» Они читали вслух, потому что глазом обнаружить ошибку или опечатку гораздо труднее. Глаз ленив. Глаз не прочь поторопиться. И женщины это хорошо знали.
И Дашенька тоже. Она глотала слезы и думала об Андрее. Но одновременно глаза ее скользили по тексту и губы шептали:
«…В то лето в июне стояла страшная жара. Колхозники ждали благодатного дождя, но дождя не было».
Через два стола за третьим от Дашеньки сидела ее подруга Вика — ее глаза тоже скользили по тексту, губы шептали:
«…Есть немало оснований считать Брута сыном Юлия Цезаря».
В перерыв Вика, настаивая, позвала Дашеньку обедать.
— Не хочется. — И Дашенька быстро-быстро промокнула глаза платочком.
Она стеснялась слез. Она считала подругу Вику очень умной. И побаивалась ее.
— Идем…
— Не хочется.
— Ты должна обедать, и ты непременно пообедаешь — и, ради бога, не делай из этого драму.
Вика решительно взяла Дашеньку под руку и повела в буфет — он располагался тремя этажами выше, в этом же здании. В буфете можно было съесть горячие сосиски с гречневой кашей. И выпить кофе.
Сначала Вика помалкивала, чувства сдерживала и только ела, она любила поесть. В просвет между третьей и четвертой, последней, сосиской она заговорила:
— Ты, Дашенька, должна иметь хоть каплю гордости. Женщина без гордости — это не женщина. Не любит тебя — и пусть не любит. Оборви разом, и бог с ним…
И еще она говорила:
— Не ходи к нему больше. Не унижайся.
И еще:
— Он же тебя первый теперь не уважает.
Но Дашенька пришла к нему, как приходила всегда. Она даже и мысленно не могла оторваться от его звенящего имени. Она только позвонила матери — сочинила, придумав нечто правдоподобное.
Звонила она из телефона-автомата, нырнула с колотящимся сердцем в кабинку и затаилась. Она боялась, что ее увидит Вика — увидит, вытянет из кабинки и продолжит тот разговор.
Через полчаса она появилась у него на пороге.
— Дашуля! Привет! — обрадовался Андрей. — Как это здорово, птичка, что ты снова прилетела!
— Люблю тебя, вот и прилетела, — обиделась Дашенька, ей никак не нравилось слово «птичка».
Он рассмеялся:
— Меня многие любят — а вот ведь не прилетели.
Это он так форсил, шутил, валял ваньку, но, говоря обще€е, он был неплохой парень, и его не испортило то, что он нравился многим, — бывает такое, всякое бывает.
Квартирка у него была небольшая. И хлам всюду. И беспорядок. И бутылки тянули кверху свои шеи там и сям. Но зато он был в белой рубашке (Дашенька сама стирала и крахмалила) и в ярком галстуке (чей-то подарок) и к тому же этак вольно расхаживал туда и обратно, крепко ставя ноги и улыбаясь, — блеск, а не парень. К тому же и физик.
Он говорил:
— …Если бы меня взяли в лабораторию Брусилова, я уж, кажется, ничего бы в жизни не хотел. Больше нет желаний.
— Возьмут, Андрей, — волновалась Дашенька, — обязательно возьмут. Ты такой талантливый.
— Талантливых много. Талантливых гораздо больше, чем принято думать…
— Разве?
— К таланту надо иметь еще кое-что — удачу.
Они сели ужинать, Андрей был голоден — он яростно ел и яростно говорил о своей мечте, о лаборатории Брусилова. Наконец выговорился весь. И наелся.
— А что у тебя слышно? — спросил Андрей вдруг, и это он впервые поинтересовался, как у нее и что.
Дашенька даже растерялась. Разумеется, в жизни что-то происходило, но в минуту, когда он спросил, возникала только корректорская, да Вика, да нескончаемое шевеление губ: «Бу-бу-бу-бу», — рассказывать об этом она не стала. В горле стоял ком и никак не сглатывался.
— У меня… У меня… особенного ничего. — И Дашенька подумала, что она, пожалуй, сейчас заревет.
Она быстренько отправилась на кухню перемыть посуду — бытовая возня ее успокаивала.
— Ты останешься сегодня? — спросил он.
Дашенька ответила:
— Да.
— Тогда звони матери.
— Я позвонила.
* * *
На лето Андрей умчал на Кавказ — он уехал один, и было ясней ясного, что там, у моря, Дашенька ему ни к чему. Море синее и солнце желтое, как хорошо. Не езди, мил дружок, в город Тулу со своим самоваром — такая тоже есть пословица, не из самых забытых.
— Не понимаю я тебя, — говорила Вика. — И как ты можешь на это спокойно смотреть?!
— Пусть отдыхает…
— Я ведь не знала. Это теперь называется — отдыхает?
Подруга Вика была человек одинокий, она была некрасива и малообщительна и добра душой — не раз и не два ей думалось, что, если Дашенька махнет рукой на своего ослепительного Андрея, обе они будут жить и поживать, как живут неразлучные подруги. Что поделаешь, судьба: в большом и современном городе многие остаются без мужа и семьи. Грустно, конечно. Но грустная жизнь — это ведь тоже жизнь. И кстати сказать, не очень она грустная.
— Во всяком случае, ты не будешь такая униженная…
— Я не знаю… — Дашенька потупилась, и на глаза тут же набежали слезы.
— Ну вот ты и плачешь.
— Я не униженная…
— А какая же ты?
— Я не униженная — я его люблю.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
