Пролог
Черная стена высилась в ночном небе уже не как тень, поглотившая маленькие точечки звезд, блестевших на небосводе, а как мрачная дыра, прорубленная кем-то в небе.
Она сгорела.
Ночь пахла зноем, теплым камнем, раскаленной землей и другими неприятными вещами, которые ребенок не хотел узнавать.
Иногда через раскрошившийся гребень стены ветер приносил густые черные облака дыма. Когда они пролетали на фоне звезд, ребенку казалось, что звезды подмигивают ему, как маленькие, очень далекие и очень равнодушные глаза. Раньше эти глаза были его друзьями. Раньше и ночь была его другом.
Теперь у него не было друзей. Его друзья, как и его враги, были мертвы. Все они умерли в пылающем аду, покрывшем копотью стену, умерли вместе с городом, который он обещал охранять и не выполнил обещания.
Ребенок испытывал страх.
Впервые в своей жизни он испытывал настоящий страх. Не страх темноты, не страх перед тем, что возникало из рассказов взрослых потом, много позже, и оживало — мрачное, леденящее душу, иногда заползая в его сны; не страх перед зверем, который мог укусить и поцарапать; не бесформенный страх, который знают только дети. Он испытывал страх перед чем-то, чему до сих пор в его почти десятилетней жизни даже не было места, перед словом, которое он знал, но которое до сего момента не имело для него реального значения: перед смертью.
Девочка дрожала, стоя на месте и глядя на горящий город, хотя все еще было жарко. С тех пор как она выползла из камней, между которыми втиснулась, сначала крича от страха, а позже беззвучно рыдая, видимо, прошло несколько часов. Когда она вышла из города, до вечера было еще далеко, а как только на горизонте начали появляться первые признаки вечерних сумерек, она отправилась в обратный путь, торопясь попасть домой до темноты.
Смерть оказалась быстрее.
Город горел не очень долго, потому что огонь был жарким, настолько ужасающе жарким, что его жгучее дыхание девочка ощущала даже по другую сторону гигантской стены, стоя между ледниковыми валунами в десять раз выше человеческого роста. Под их защиту она сбежала, ослепленная, почти обезумевшая от страха и отчаяния, как животное, которое инстинктивно забирается в нору, когда чувствует опасность. И там она ощущала чудовищную жару, упавшую с неба. Все, что в городе могло гореть, в первые же минуты должно было рассыпаться пеплом.
С тех пор она стояла здесь, темноволосая девочка неполных десяти лет. Она до конца еще не поняла, что после этой ночи стала сиротой, более того, она осталась совершенно одна, ибо все ее друзья, все, кого она знала, любила или даже боялась, были мертвы.
Выживших, кроме девочки, не было. Смерть нанесла удар в тот единственный вечер в году, когда все жители города находились в своих домах.
Нет, выживших не было. Только эта девочка. Она была стройной, но крепкой, на ней было одно из многочисленных дорогих одеяний, висевших в ее комнате, так как город, который рассыпался перед ней в прах, был богатым.
Девочка не знала, как долго она стояла здесь и смотрела на покрытую копотью городскую стену, когда услышала шаги.
Она застыла от ужаса, но только на мгновение. Затем она обернулась, с облегчением вскрикнула от радости и побежала вниз по склону к фигуре, появившейся из ночи.
Но вскоре она остановилась, потому что, приблизившись, увидела, что это незнакомка.
Женщина была не из их города. Она не была одной из выживших, как девочка. Никогда раньше девочка не видела ее. И одежда ее была странная — черная, матово лоснящаяся в пожирающей цвета ночной тьме дубленая кожа, тесно облегавшая ее тело. Она была очень высокой и, насколько девочка могла разглядеть, очень красивой, а эта странная одежда подчеркивала ее стройную и по-спортивному мускулистую фигуру. Женщина была, пожалуй, очень сильной и чрезвычайно ловкой. Девочка не могла сказать, сколько женщине лет. Возможно, тридцать, но с таким же успехом ей можно было дать и пятьдесят лет или больше, да это и не имело значения, ведь для девочки, которая в свои десять лет еще не научилась считать годы жизни и расточительно их тратила, существовали только три возрастные группы: ее сверстники, взрослые и старики. Старой женщина не была.
Очень долго стояли они друг против друга: девочка, застыв от ужаса и разрываясь между страхом, вынуждающим ее просто убежать и спрятаться в скалах, которые уже один раз дали ей защиту, и все усиливающимся желанием сделать то, что сделал бы в подобной ситуации любой ребенок: подбежать к незнакомке и броситься ей на грудь, прижаться к этой женщине в твердой уверенности, что рядом со взрослым она неуязвима. В безопасности.
Но люди в сожженном городе тоже были взрослыми. И теперь они были мертвы. Вместе со своими детьми, которые в последний момент, наверно, еще держались за юбки матерей. К тому же девочка не знала эту женщину.
Прошла вечность, прежде чем незнакомка нарушила молчание. Она подошла к девочке — лишь на шаг, чтобы не испугать ее, — присела на корточки и протянула руку. Девочка посмотрела на эту руку, затянутую в черную, тесно облегающую перчатку, и затем взглянула в лицо незнакомки. Ни один мускул на нем не дрогнул.
— Не бойся меня, дитя, — сказала женщина. — Я ничего плохого тебе не сделаю.
Девочка все еще не отвечала, но и не убежала, когда незнакомка медленно и осторожно взяла ее за руку. Черная кожа перчатки была холодной и гладкой, неприятной на ощупь. Будто кожа змеи.
— Это был твой город, не так ли? — спросила незнакомка.
Девочка кивнула.
— Ты… ты единственная выжила?
Девочка снова кивнула. Она чувствовала, что женщина ждала от нее ответа, но не могла говорить. Возможно, она теперь никогда не сможет говорить.
— А сейчас тебе грустно, — сказала незнакомка. Это уже был не вопрос, а утверждение, и произнесла она это тихо и по-деловому. В голосе женщины слышалось лишь едва заметное сочувствие. — Тебе грустно и страшно, ты в отчаянии и разгневана, и больше всего ты хотела бы взять меч и отправиться на поиски тех, кто в этом виноват. Но так не получится. Ты ребенок.
Женщина встала, как будто уже все сказала, взглянула с окаменевшим выражением лица на руины города и затем села рядом с девочкой на траву.
— Сядь, дитя, — сказала она.
Девочка послушалась. Что ей еще было делать? Она не могла убежать, потому что бежать было некуда. У нее никого не было. Может быть, она принадлежала теперь этой женщине, как нечто найденное на обочине дороги. Эта мысль девочку смутила, но не сильно испугала. Это хорошо — принадлежать хоть кому-нибудь.
