По выселковским меркам замуж Маша вышла поздно: девчонки, вместе с которыми она заканчивала семилетку, уже готовились повести в школу собственных детей. Вины Машиной в том не было – просто женихов у них в Выселках водилось не больно густо. Не вернулись с войны. Девчонки поухватистее и помоложе Маши споренько, чуть ли не врукопашную, расхватали ровесников, по юности своей не попавших в кровавую военную мясорубку. А Маше с ее провальным тридцатым годом рождения и выбирать-то было не из чего. Тем более что ни красотой, ни умом особым Манечка не блистала – откуда же? С голодным военным детством и еще более скудными послевоенными годами?… Поэтому Маше остались только немногочисленные брошенные женами фронтовики средних лет, но и это было не ахти какое счастье. Солдатики, повзрослевшие на сивушных фронтовых ста граммах, работать особо не могли по причине отчаянной трясучки в руках, зыбкой шаткости в коленках и не проходящей похмельной мути в голове. Кому ж с таким жить охота? Как мужики воины-победители тоже были не бог весть что, хотя и успели за два-три послевоенных года наплодить полпоселка большеголовых, придурковатых детишек, которые должны были вот-вот пойти в местную школу на пагубу несчастным учителям.
Так что к Машиным двадцати шести безнадежным годкам у них на Выселках все сколько-нибудь приличные ребята были давно разобраны. Дальше районного центра, тоже не слишком большого и культурного, Маша не бывала, а Москва в часе с хвостиком езды вообще представлялась местным жителям мрачной, враждебной заграницей.
Как-то, лет в двадцать с небольшим, Маша сунулась пожаловаться матери на досадный затор в личной жизни: почему ей, по сравнению с другими девицами, такая незадача? Мать у нее была нрава резкого и сурового. Уже смолоду она садила матом так, что взрослые мужики разлетались от нее вспугнутыми воробышками, в ужасе разинув клювы. Так что дочери ничего дельного присоветовать не смогла, только повторяла, как лаяла: «Да сыкухи они все, эти девки, сыкухи!»
Словечко это заковыристое Маша слышала от матери с самого детства – когда та не давала единственной дочке дружить со сверстницами, шугала, если те заходили к ним. Потом, когда Маша подросла, мать не пускала ее с подружками гулять и на танцы под баян в клубе, повторяя без конца как заведенная: «Да сыкухи они все, сыкухи! Нечего тебе с ними!»
Маша, подрастая и глядя из окошка на чужие свадебные поезда с воздушными шариками на носах серых «побед», попробовала осторожно выяснить, что это такое и хорошо или плохо это – быть сыкухой, раз таких замуж берут? Мать встала посреди кухни – руки в боки, голова к плечу, глазки в щелочку: «А то ты сама не знаешь! Сыкухи и есть сыкухи! Все девки – сыкухи!»
Маше пришлось отстать от матери, и сейчас ей, перезрелой девице, запросто было схлопотать по шее. В детстве-то Маша натерпелось от ее тяжелой руки… А сыкухи – это, верно, те, которые мешают ей найти мужа. Все другие бабы и девки. Абсолютно все… Кроме нее. Таким вот образом Маша и выпала из колоды девушек-невест.
Так что Маше с Николаем, считай, сильно повезло. Коля был вполне приличным мужиком, почти совершенно непьющим – вероятно, потому, что был не из местных. Он приехал к родственникам, пожилым Машиным соседям, помочь по хозяйству, а вернее, прибежал за лучшей жизнью из Кировской области. На фронт он не пошел, хотя по возрасту должен был. Смеялся, рассказывая, как раз в полгода в их неэлектрифицированную глушь приходили повестки, а его мать их выкидывала. И потом ничего ему за это дезертирство не было – некому было добраться до их болот и разбираться, куда девалась почта в далекие уже военные годы.
Россказни о порванных повестках Машиному отцу не нравились. Он-то был многократно раненный фронтовик и Николая за дезертирство сильно не жаловал. Но соблазнившийся близостью Москвы, обещавшей в годы повального дефицита некоторое подобие изобилия, Николай скоренько расписался с Машей, и его пришлось принять. Злые языки говорили, что женился он на подмосковной прописке, на большом доме с участком, а не на Маше. А и пусть болтают. Жить-то не с пропиской, а с женой.
Родители отнеслись к замужеству дочери с некоторым недоумением, даже прохладно – а стоит ли тянуться? Они давно сжились с мыслью, что единственное, не слишком казистое и умное чадо будет при них до конца их жизни. Но прописать зятя и даже поделить дом не отказались, хоть не без ворчанья, и Маша зажила своим двором как настоящая, мужняя баба. Николай устроился на тот же завод, где работали все местные и сама Маша. За четыре года до значимых в женской судьбе тридцати лет она успела родить двоих сыновей, Володю и Вадима, и вроде как наверстала упущенное. Хотя как сказать…
Выходила замуж Маша не только отчаянной засиделкой, но, не в пример местным оторвам, по-честному – девочкой. Разговоров о том, что делают муж с женой в постели, Маша еще в девичестве наслушалась выше крыши. Понятно, все ж друг у друга на головах жили, по три семьи в одном доме. О сказочных бабьих радостях поголовно все Машины товарки говорили, закатывая глаза и тряся, как в параличе, головой: «Ох у меня и мужик! Как засадит, так засадит – жуть!»
Иногда Маша, как-то темно и глухо, сомневалась: а правду ли говорят Шурка или там Клавка о своих супругах-алкашах? Какой с них толк ночью, если они с двух часов дня у магазина в лежку лежат? Когда ж это мужья успевают так устроить своих супружниц, если у них в семьях коли не пьянка, так драка? Сомневаться вслух Маша не решалась – а ну подумают, что она, голодная-безмужняя, завидует.
Когда же все произошло между ней и Колькой, Маша уверилась в том, что все бабы нагло врали о тех немыслимых удовольствиях, что доставляли им мужья или уже появившиеся у некоторых любовники. Все это враки. Говорят, чтобы не молчать, а так… Нет в том ничего хорошего. Пусть бы муж денег побольше приносил, и то радость. Не пил бы по-черному. И не гулял бы, потому что ничего обиднее этого нет.
А вот сыночков своих, терпеливо и безропотно зачатых в редких, постных супружеских ласках, Маша очень любила. Особенно младшего, Вадика, потому что был он на нее особенно, просто пугающе похож.
«Под копирку рожала», – заметил муж, когда Вадичке шел пятый год и сходство стало особенно заметно.
Правда, люди говорили, что похожий на мать сын – несчастный, но Маша отмахивалась: «Вы-то здесь больно все счастливые! Ни в мать ни в отца, а в проезжего молодца. И все придурки».
А вот жили они с мужем неплохо, почти не ругались – ну понятно, дети, дом, хозяйство держали. Не то что многие их соседи по Выселкам, которые только и знали, что сходиться-расходиться, каждый раз с криком и драками. Может, это как раз оттого, что с самого начала любви у них особой не было, но какая разница, если жили прилично.
Маша со временем, поскольку жизнь неуклонно и неумолимо дорожала, начала мужа пилить – чтобы соглашался на сверхурочные, приносил в семью побольше денег. Дети же растут, им сколько надо! Он подчинялся, поскольку жил в примаках – самый последний сорт зятя в русской семье. Поэтому дома Николая почти что не было видно – либо работает, либо спит. В отпуске он тоже почти не отдыхал – все ездил подрабатывать с бригадой шабашников, строить баньки и коровники зажиточным хозяевам.
