Глава 1
Эшелон разгружали ночью. Танки, урча двигателями и полязгивая траками, съезжали по деревянным настилам на землю и сразу набирали скорость, стремительно удаляясь прочь от железной дороги. Пехота, выпрыгивая из вагонов, строилась в батальонные походные колонны и без промедления отправлялась вслед за танками. Приказ был прост – к рассвету у путей не должно остаться ни одной единицы бронетехники, ни одного прибывшего бойца.
Измученные бессонными ночами железнодорожники бегали вдоль платформ, хрипло ругаясь с эшелонными командами.
– Живее, освобождайте состав. Эх, твою некуда, крепи настилы! Подавай!
На подходе пыхтели новые эшелоны с техникой и войсками. Сцепщики ныряли под освободившиеся платформы, затем команда саперов наваливалась сзади и с боков, упираясь в щебень сапогами и почти ложась. Медленно набирая ход, пустая платформа тяжко катилась к стрелке, где ее цепляли к составу. Тяжело переводя дух, команда брела обратно. Быстрее, быстрее. Освободить пути от пустых платформ и вагонов! Скоро подадут новые!
Бревна настилов трещали и лопались под гусеницами танков. Колонна железной змеей уползала, ориентируясь по едва заметным сигнальным огням, глуша рычанием все станционные звуки.
Новенькие тридцатьчетверки прибывали из Свердловска с полными экипажами. Лишь немногие из командиров имели фронтовой опыт; в основном танками командовала молодежь, совсем зеленые лейтенанты, прямо из училища. Ничего, после двух-трех атак выжившие заматереют. Сколько их будет, выживших…
Шел шестой день битвы на Курской дуге. Молох войны неутомимо превращал технику и людей в груды искореженного металла и ошметки обугленной плоти, не делая послаблений ни для немцев, ни для русских. Два жернова примерно одинаковой жесткости стремились сточить друг друга, теряя без счета танковые зубы с нервами—танкистами внутри. Счет, конечно, будет, но потом, а сейчас эшелон тридцатьчетверок из Свердловска был очередной обоймой железных зубов, предназначенных на несколько оборотов жернова с советской стороны. Сзади уже подходили следующие, и они поджимали, готовые идти след в след ночными маршами. Скрипели бревна, совсем уже беззвучно матерились сорванными глотками железнодорожники. Саперы ждали рассвета, перебирая ногами и упираясь в стальные ребра платформ уже механически. Рассвет означал отдых и бомбежки, бомбежки и отдых. Потом – вечерний ремонт разбитых налетами путей, а следом – новая карусель разгружающихся эшелонов с Урала, ночь, ничуть не отличающаяся от предыдущей…
В сторону фронта в составе ночной колонны двигался необыкновенный танк под командованием капитана Александра Ковалева. Сбоку на башне белой краской было написано имя танка – «Илья Муромец», и в былинном своем экипаже капитан был уверен на все сто. Как бы подчеркивая эту высочайшую степень надежности, на броне «Ильи Муромца» красовался именно такой номер. Экипаж «сотки» воевал без потерь и замен личного состава уже больше года, что было большой редкостью и поощрялось политуправлением. Командование, несмотря на лютый кадровый голод, ни разу не покусилось разбить экипаж и получить четырех опытных командиров. Значение символа живучести для поднятия боевого духа в войсках переоценить было невозможно, и об удачливом экипаже писали не только фронтовые малотиражки, но и центральная пресса. За танкистами Ковалева прочно закрепилась слава «заговоренных». Износив в тяжелых боях очередную «сотку» под списание, экипаж отправился в Свердловск в командировку за именным танком, что было равносильно внеочередному отпуску. Командировка удалась на славу, и Ковалев, вспоминая замечательных свердловских девчонок, щурился в теплую темноту, курил и улыбался. Жизнь – она и есть жизнь, на войне тоже не одна черная полоса кругом.
Каждый член экипажа капитана Ковалева был настоящим мастером своего дела. За состояние орудия, укладку боекомплекта и своевременную подачу очередного снаряда в «сотке» отвечал заряжающий – здоровенный прибалт Марис Эмсис. Коренной рижанин, он мечтал поступить после войны в университет или на худой конец в институт. С выбором гражданской профессии он не определился. Узнав, что командир до войны был учителем русского языка в школе, тоже решил стать филологом, про запас оставляя стезю художника. Он даже был похож на командира: тоже под два метра, основательный, любое дело доводил до конца. Марис легко управлялся с тяжелыми танковыми снарядами, только успевай, командуй.
Лучшего механика-водителя, чем Иван Суворин, в батальоне не было. Да что там в батальоне – в бригаде. Он мог выжать из двигателя невозможное. Во время тренировок по вождению инструкторы иногда протирали глаза: им казалось, что Суворин заставляет тридцатьчетверку переступать гусеницами вбок и пританцовывать, проезжая между контрольными флажками и лихо разворачиваясь. Сельский парень с Полтавщины был чуть пониже Ковалева и Эмсиса, но силой им не уступал. Подростком он уже играючи справлялся с обязанностями молотобойца в колхозной кузнице. Когда в деревню пришла механизация и появились первые тракторы, Ваня окончательно прикипел к железкам, из которых можно было собрать громадных чудищ, лязгающих и изрыгающих клубы ароматного сизого дыма. Самое главное – машины, обладая невероятной мощью и работоспособностью, могли перевезти хозяина через песчаные кручи или непролазную топь. Забросив молот за наковальню, Иван Акимович Суворин отправился по путевке колхоза учиться на механизатора. Вскоре Иван стал лучшим трактористом района, а его фотография постоянно висела на доске почета. Характер тракторист имел непоседливый, долго усидеть на одном месте без дела не мог, так что в армии устойчиво возглавлял списки кандидатов во внеочередной наряд.
Белобрысый стрелок-радист Витя Чаликов больше любил стрелять из пулемета, чем возиться с рацией. Он гордился значком «Ворошиловский стрелок», а железную коробку с проводами старался включать пореже – большую часть времени она издавала треск, изредка извлекая из эфира невнятный мат, обозначающий приказы командования. А как прикажете изъясняться на поле боя? Когда капитан требовал настроить рацию и установить нормальную связь, хотя бы как в других танках, Чаликов неубедительно ворчал: и так все ясно – вперед, стреляй, дави… и вспоминал 41-й год. Тогда танкисты общались друг с другом, семафоря двумя флажками. То, что годится на марше или на маневрах, совершенно непригодно в скоротечном сражении. К чему может привести беседа во время боя, когда пуль и осколков в воздухе больше, чем мух, объяснять не надо. Не общались, короче. Много болтаешь – мало живешь. Метафора стала обыденной прозой жизни. Однако танковые пулеметы и все стрелковое оружие членов экипажа Витя содержал в образцовом состоянии, тратя на разборку-сборку, чистку, смазку и полировку практически все свое личное время. Ковалев знал, что в бою все, что должно стрелять в его танке, не даст осечки, и прощал Вите хрипящую рацию и демагогию насчет флажков. Еще Витя выделялся изумительным золотистым чубом и ладной легкой фигурой и в качестве единственного блондина во второй роте составлял на танцах ощутимую конкуренцию даже рослым красавцам Ковалеву и Эмсису.
