I
Гомер распахнул дверь.
– Входи, Рэндольф.
Яффе не нравилось, как Гомер произносил «Рэндольф» – с легким оттенком презрения, будто знал о каждом, даже самом мелком проступке, что Яффе совершил в своей жизни.
– Чего ты стоишь? – спросил Гомер, когда Яффе замешкался. – Тебя работа ждет. Чем скорее начнешь, тем скорее я найду для тебя еще.
Рэндольф вошел в большую комнату со стенами, выкрашенными в ядовитый желтый и казенный серый цвета, как и во всех других помещениях Центрального почтамта города Омахи. Впрочем, самих стен практически видно не было – вдоль них выше человеческого роста громоздились завалы почты. Холодный бетонный пол был уставлен мешками, пакетами, коробками и свертками.
– Мертвые письма, – сказал Гомер. – Даже старая добрая американская почта не может доставить их по адресу. Впечатляет, а?
Яффе стало интересно, но он решил этого не показывать. Он давно решил ничего не показывать, особенно таким умникам, как Гомер.
– Это все твое, Рэндольф, – говорил ему начальник. – Твой маленький кусочек рая.
– И что мне с ними делать? – поинтересовался Яффе.
– Рассортируй. Каждое открой и проверь, нет ли там чего важного, чтобы нам не отправить в печь хорошие деньги.
– В них что, деньги?
– Иногда попадаются, – ухмыльнулся Гомер. – Могут быть. Но по большей части это обычный почтовый мусор. Хлам, который людям не нужен, и они отсылают его обратно. Письма с неверным адресом – их швыряет взад-вперед по всей стране, пока они не попадают в Небраску. И не спрашивай меня, почему именно сюда. Когда они не знают, что делать с почтой, они отправляют ее в Омаху.
– Центр страны, – заключил Яффе. – Ворота на Запад. Или на Восток. Смотря куда смотреть.
– Ну, не такой уж и центр, – возразил Гомер. – В общем, с этой дрянью приходится разбираться нам. И ее нужно рассортировать. Ручками. Твоими ручками.
– Что, все это? – спросил Яффе. Работы тут было на две, три, четыре недели.
– Все, – сказал Гомер, даже не пытаясь скрыть удовлетворения. – Все твое. Скоро втянешься. Казенные конверты сразу откладывай в отдельную стопку – на сожжение. Их можно не вскрывать. Хрен с ними, верно? Но остальные надо проверять. Никогда не знаешь, на что наткнешься.
Он заговорщически ухмыльнулся:
– А что найдем, то поделим.
Яффе работал всего лишь девятый день, но и этого времени хватило с лихвой, чтобы понять: множество почтовых отправлений перехватывают сами почтальоны. Пакеты вскрывают, их содержимое забирают себе, чеки обналичивают, любовные письма высмеивают.
– Я буду навещать тебя, – пообещал Гомер, – так что не пытайся что-нибудь припрятать. У меня нюх на подобные вещи. Я сразу вижу, в каком конверте деньги и кто в команде крысятничает. Понятно? Шестое чувство. Так что не вздумай строить из себя умника, парень, мы с ребятами этого не любим. Ты ведь хочешь стать одним из нас, верно? – Он опустил тяжелую руку на плечо Яффе. – Бог велел делиться.
– Ясно, – сказал Яффе.
– Отлично. Ну, – развел руками Гомер, обводя заваленную почтой комнату, – это все твое.
Он фыркнул, ухмыльнулся и вышел.
Когда щелкнул замок закрывшейся двери, Яффе подумал, что «одним из них» он не хотел стать никогда. Однако говорить об этом Гомеру он не собирался. Яффе подчинился ему, притворился покорным рабом, но в глубине души… В глубине его души таились другие планы и другие цели. Проблема в том, что с двадцати лет он ни на шаг не приблизился к их воплощению. Сейчас ему тридцать семь, почти тридцать восемь. Он не из тех мужчин, на которых заглядываются женщины. И не из тех, кого считают «харизматичными». Лысеть он начал рано, точь-в-точь как его отец, и к сорока он, скорее всего, полностью потеряет волосы. Лысый, неженатый, денег в карманах хватит разве что на пиво. Ни на одной работе ему не удавалось продержаться больше года – самое большее, восемнадцать месяцев – и нигде он не поднимался выше рядового сотрудника.
Яффе старался не задумываться об этом. Когда его посещали подобные мысли, ему хотелось кого-нибудь убить – в первую очередь себя. Это было бы просто. Ствол в рот, до щекотания в горле. Раз – и кончено. Без объяснений. Без записки. Что он мог бы написать? «Я убиваю себя, потому что не смог стать повелителем мира»? Смешно.
Но… он хотел стать именно повелителем мира. Он не знал, как этого достичь, в каком направлении двигаться, но такова была его цель с самого начала. Ведь другие смогли подняться – пророки, президенты, кинозвезды. Они карабкались вверх из грязи, будто рыбы, вышедшие на сушу. У них вырастали ноги вместо плавников, они учились дышать и становились больше, чем были прежде. Если уж это удалось каким-то гребаным рыбам, почему он не может? Только нужно торопиться. Пока ему не исполнилось сорок. Пока он не облысел. Пока он не умер, не исчез – ведь его никто и не вспомнит, разве только как безымянного придурка, что корпел зимой 1969 года над мертвыми письмами, выискивая в никому не нужных конвертах долларовые бумажки. Хорошенькая эпитафия.
Он сел и уставился на заваленную комнату.
– Пошел ты, – сказал он.
Это относилось к Гомеру. И к куче бумажного хлама, возвышавшейся на полу. Но больше всего это относилось к самому Яффе.
Сначала было муторно. Сущий ад: день за днем он просеивал мешки с почтой.
Их количество, казалось, не убывало. Даже наоборот – ухмыляющийся Гомер приводил своих батраков, и те пополняли бумажные завалы.
Сначала Яффе отделил интересные конверты (пухлые, твердые, надушенные) от скучных, частную корреспонденцию – от официальной и каракули – от четкого почерка. Потом он принялся вскрывать почту. В первую неделю, пока не натер мозоли, он делал это пальцами, затем купил ножик с коротким лезвием. Яффе изучал содержимое, словно ловец жемчуга. Чаще всего внутри ничего особенного не было, но порой, как и обещал Гомер, он находил деньги или чек, которые с готовностью отдавал боссу.
– А ты молодец, – сказал Гомер две недели спустя. – Отлично справляешься. Может, стоит взять тебя на полный рабочий день.
Рэндольф хотел послать его подальше. Он много раз поступал так с предыдущими начальниками, после чего тут же оказывался на улице. Но сейчас ему нельзя терять работу: однокомнатная квартирка вместе с отоплением стоила целого состояния, а на улице все еще снег. Кроме того, с ним что-то происходило. Он провел много одиноких часов в комнате мертвых писем, и к исходу третьей недели работа стала ему нравиться, а к концу пятой она захватила его целиком.
