Наговорил земле недобрую весть…
…вечер числа 15 сентября месяца 1995 года. Ветер за окнами срывал с веток пожухлую кленовую листву, рвал ее в клочья — как автор рвет десятый по счету неудачный черновик, собирал листья и гнал их хороводом в конец улицы. Зарядивший дождь, предугадываемый, а скорее даже не дождь, а сыплющаяся с небес морось металась вдоль улицы от дома к дому, и под гул проводов то взлетала вверх бесформенной тучей, напоминающей косяк мечущейся в панике сельди, то, не сумев найти приюта вверху, в отчаянии бросалась наземь. Небо затянулось серыми облаками, похожими на грязную, спутавшуюся паклю, которую еще вчера сторож приюта для бездомных Макарка затыкал в образовавшиеся от старости пробоины меж бревнами…
А ведь предупреждали всех и синоптики, и приметы. Чайки по берегу Москвы-реки бродили пешком, словно по Арбату, ковырялись в выброшенном на песок агаре. Чайка на песке — нет хуже для моряка приметы. Что же касается примет, более привычных для сухопутных жителей, то еще с вечера вчерашнего дня солнце садилось за горизонт в пурпурной мантии, окруженное низкими облаками, и дым из трубы приюта для убогих стелился по земле, тяжелый и густой. Казалось бы, чего бояться? — предупрежден значит вооружен, а потому и страху не должно быть. Ан нет, такого беспорядка в природе жители Серебряного Бора не могут припомнить, сколько ни силятся.
Ветер, этот ветер… Он не был тем обычным природным явлением, о коем предупреждают по десятку раз в сутки с экранов и по радио. Потоки воздуха рвались в город то с севера, обдувая улицу тревожным предчувствием зимы, чувствующейся уже сейчас, в сентябре, то с запада, принося едва ощутимый запах норвежского бора, то с юга. Природа сошла с ума. Это разверзлись небеса, и кто-то, проклиная нечто неведомое роду человеческому, послал вниз проклятие.
Ветер… Он был столь силен, что грозил раскатить этот столетний домик по бревнам и разметать по улице, стереть с лица земли, дабы потом, успокоившись, было чему устыдиться. В такую погоду хозяин не выгонит собаку из дому, да и та вряд ли пойдет даже под угрозой побоев, хотя бы и от страха. Ужас от свищущего потока воздуха, бьющей в морду воды и липкой листвы, норовящей залепить глаза, был бы стократ сильнее.
Домишке, продлись непогода еще сутки, вряд ли было устоять. Приют для бездомных — имя ему, грозящему развалиться. Каждый дом должен выглядеть соответственно содержанию. Как в церкву положено приходить одетым соответственно полу, так и дома€ в Москве, да и по всей России, испокон веков одевались в одежды, позволяющие распознать в них естество. На Охотном Ряду не быть приюту, на Мясницкой не быть, и на Никитской ему не бывать. На светлых каменных улицах проживают и несут службу люди деловитые, статью особой наделенные, а потому и дома, где они служат, светлые, высокие, стеклянные, этим домам нипочем ни ветер, ни даже землетрясение, селевой поток, случись таковые в Москве. Этот же домишко, пристанище для лиц, не отягощенных ни имущественным, ни светским положением. А посему и быть ему рубленым, ветхим, и находиться в лесной глуши московской, в Серебряном Бору, что на западе столицы. И, хотя там развелось ныне особняков многоэтажных столько, что даже инспектора налоговые, то и дело прибывающие по душу кого-нибудь из новых поселенцев, не сразу в номерах разбираются, глушь как она была глушью, так и осталась.
— Преставится нынче, не иначе, — вздыхает старушка Ангелина. — Плохой уж совсем Сергей наш, — и снова вздыхает, развязывая и снова завязывая узел на простеньком платке.
Ангелина Матвеевна, прислужница приюта, живет и помогает страждущим в Серебряном Бору тридцать пятый год. Как бросил ее муж в шестьдесят пятом, так и пришла она, тридцатилетняя, покоя искать в доме этом, тогда еще сносном на вид, бывшем туберкулезном диспансере. Диспансер в начале девяностых перевели на другую окраину (поговаривают, что из-за вырастающих, как грибы, коттеджей в Серебряном — и то верно! — дело ли людям жить и отдыхать, когда поблизости кашель такой, что до самого Магадана слышен?). А в домишке двухэтажном, покосившемся, соорудили приют. Дабы люди бродячие не пугали хозяев в Серебряном своим неожиданным появлением: в рубище, с бородою да топором за поясом. Разоружили их, приодели в казенное да под присмотр отдали. С тех пор старуха Ангелина и присматривает за страждущими. И кому как не ей знать, когда кто преставится или у кого нынче день рождения или именины.
По этой причине сидящая рядом, на кухне, другая старушка, чуть постарше годами, но ничуть — лицом, Антонина, покачала головой. Грех с Ангелиной не согласиться, и подтвердила, словно приговор подписывая:
— Не иначе как после полуночи. Совсем ослаб. Кричать от боли, и то уж не в силах.
— И не говори, — бывалая сиделка редко соглашалась с чужими доводами, хотя бы и правильными. Ей, отслужившей здесь не один десяток лет, не положено поддакивать, но на этот раз она своему правилу изменила. — Месяц назад силы таковой был, что спинку кровати выгибал в приступах, а ныне стонет только да глаза закатывает.
Еще раз развязав-завязав платок, подставила стакан под кран старого, местами гнутого, но добела начищенного, словно зеркало, самовара и предупредила:
— Ты смотри, Тонька, не проворонь. Церква рядом, да можно и не успеть.
Церковь Успения в Троице-Лыково, если разобраться толком, не так уж и близка. Случись кому лет сто назад при таких обстоятельствах неудобных помирать, то вряд ли бы отходящий батюшку для причащения дождался. Сегодня у батюшек есть машины, слава богу, так что в чем-то Ангелина, конечно, права. Полчаса дороги для помирающего бродяги Сергея — не срок. Срок потом настанет: вечный, светлый. Ведь негоже святому Петру, апостолу Божьему, Сергею врата рая не отворить — чист Сергей и душой, и телом.
Чтобы было понятно, о чем ведут речь две благообразные старушки, нужно вернуться в предысторию рубленого дома и пролистнуть назад шестьдесят страничек календаря, висящего на кухне, уже оторванных и скрученных под самосад сторожем Макаркой.
Ровно два месяца назад поступил в приют сорокалетний мужчина, человек образованный, но обиженный судьбою. Не приглянулся чем-то Сергей Олегович Всевышнему, хотя делами занимался, право слово, добрыми и человечными. Не имел он никогда ни дома своего, ни семьи, ни средств к существованию, посредством коих он мог бы и дом содержать, и семью кормить. Все, чем жил, содержалось в котомке, через плечо на ремень перекинутой: пара белья, пластиковая бутылка для питья да несколько журналов, потерявших актуальность не один десяток лет назад. Бродил мужик Сергей по московским окрестностям, жил тем, что нанимался в работники к людям состоятельным, дома в Серебряном возводящим, пил из ручья, здесь же, в Серебряном, питался тем, что подадут, но особую слабость имел он к приюту. Нет-нет да заглянет раз в неделю, поговорит по душам со смертными больными. Прибывал и на все церковные праздники. Приносил неведомо откуда добытые пряники, калачи, раздавал их постояльцам, говорил о жизни будущей, Христа просил почитать да снова уходил. Кто он, откуда, где род его начало берет, никто не знал, да и не особо задавались целью выяснять это. Раз человек добрый, богобоязненный, так чего же к нему в душу лезть, коли сам не рассказывает.
