Глава 1
Дождь лил восьмые сутки подряд, будто где-то наверху и впрямь разверзлись хляби небесные. Разбитые лошадиными копытами и истолченные в мельчайшую пыль тысячами и тысячами ног дороги превратились ныне в вязкие реки непролазной грязи, выводящей из равновесия и отнимающей последние силы у усталых людей и животных. Грязь была вдоль и поперек исчерчена следами колес, испещрена глубокими отпечатками копыт и подошв. В каждом углублении, в каждой тележной колее тускло блестела, напоминая жидкий свинец, вездесущая, повсюду проникающая, опостылевшая вода. Дождь то становился тише, то вдруг, словно набравшись сил, припускал пуще прежнего. Серая вода то отвесно, то наискосок падала, сыпалась, сеялась с низкого свинцового неба, пропитывая землю, вымачивая посевы, капая с соломенных крыш и покрывая мелкой рябью вышедшие из берегов ручьи и озера.
В обеденной зале придорожного трактира царил красноватый полумрак. Это просторное, не блещущее чистотой помещение с низким закопченным потолком встречало вошедшего волной смрадного тепла. В большом, черном от копоти камине дымно горели сырые дрова; ползущий из его кирпичной пасти сизый угар смешивался с дымом множества трубок самых различных конструкций и фасонов, коими ожесточенно дымили наполнявшие залу мужчины. По грязной, затоптанной соломе, покрывавшей земляной пол заведения, неприкаянно бродили в поисках объедков тощие дворняги. Их мокрая шерсть отчаянно воняла псиной; красное вино, подаваемое на столы хозяином трактира, казалось, имело тот же запах. Выбитые окна были занавешены конскими попонами, преграждавшими путь дождю и ветру. Попоны отменно справлялись с этой задачей, однако распространяемый ими резкий запах конского пота мало способствовал освежению воздуха.
Повсюду, мигая от недостатка кислорода, коптя и потрескивая, горели сальные свечи. Свет их с трудом пробивался сквозь тяжелые облака дыма, извергаемые уже упомянутым камином и трубками господ офицеров. Отблески пламени играли на железе и меди, трепетали на потертых шнурах венгерок и растрепанных темляках тяжелых гусарских сабель. Воздух казался густым и липким, как испорченный студень. Но здесь, по крайней мере, не было дождя.
Войдя в это прокуренное, полутемное помещение с улицы, легко было решить, что здесь сидит не менее полусотни человек, тогда как на деле их насчитывалось менее полутора десятков. Правда, эти полтора десятка шумели и дымили, как все полторы сотни; время от времени нестройный гомон прерывался взрывами веселого хохота, вызываемыми очередной остротой полкового шутника. Хозяин заведения, пожилой сгорбленный еврей с огромным носом и блестящей коричневой плешью в обрамлении мелких седых кудряшек, самолично бегал от стола к столу, разнося в глиняных кувшинах жуткую кислятину, которую выдавал за лучшее вино. Время от времени кто-нибудь из офицеров спрашивал у него, куда он подевал свою красавицу дочку. Еврей в ответ только пожимал плечами, делая вид, что не понимает по-русски, из чего явствовало, что дочка спрятана им от греха подальше. Его ужимки вызывали взрыв хохота, от которого огоньки свечей начинали пугливо метаться в густом дыму, и новый град шуток, зачастую такого свойства, что трактирщику и впрямь лучше было бы не понимать по-русски.
За длинным дощатым столом играли в карты — исключительно с целью убить время. В углу чьи-то неумелые пальцы тревожили струны найденной в трактире гитары, извлекая из них протяжные дребезжащие звуки. Кто-то, присев на корточки у нещадно дымящего камина, выуживал из него уголек, чтобы раскурить потухшую трубку; другой, задравши ногу на колено, щепочкой счищал с сапога налипшую и уже успевшую подсохнуть рыжую глину, бормоча проклятия в густые прокуренные усы. Двое молодых офицеров, устав от карточной игры, изловили бродившую меж столов собаку и теперь, хохоча во все горло, пытались напоить ее вином. Напуганная неожиданным вниманием к своей персоне дворняга истерично лаяла, скулила и воротила от вина нос. Вконец развеселившиеся офицеры пугали трактирщика, называя его канальей и указывая ему на то, что подаваемое им вино способно вызвать отвращение даже у дворового пса. «Не розумем пана», — по-польски бормотал трактирщик. Это было настолько очевидное вранье, что не вызывало у господ офицеров ничего, кроме смеха.
Сбитая из толстых, потемневших от времени дубовых досок дверь распахнулась, впустив в помещение порыв сырого ветра пополам с дождем. Вместе с этими атмосферными явлениями в трактир проникла некая бесформенная фигура, от макушки до пят укутанная в блестящую попону. С попоны обильно стекала на пол вода; под нею виднелись густо облепленные рыжей глиной гусарские сапоги со стальными шпорами. Наверху попона была собрана в какое-то подобие женского капора, из глубины которого выглядывало красное обветренное лицо с густыми, залихватски закрученными рыжеватыми усами. Левый ус по недосмотру хозяина намок и печально обвис, в то время как правый продолжал воинственно топорщиться, что придавало вошедшему несколько комичный вид. В правой руке вошедший держал ружье, из чего следовало, что это караульный.
Прямоугольник дверного проема за его спиной был непроглядно черным. В темноте редкими искрами засверкали освещенные отблесками пылавшего в камине огня капли, снаружи доносился несмолкающий плеск дождя, падающего с ночного неба. Висевшее под потолком трактира дымное облако колыхнулось, потревоженное сквозняком, и лениво потянулось в открытую дверь. Щурясь на свету, вошедший обвел помещение заинтересованным взглядом, словно кого-то высматривая.
— Чего тебе, Синица? — окликнул его сидевший за отдельным столом пожилой человек в гусарской полковничьей форме. Голова его была обвязана грязноватым бинтом, на столе лежала расстеленная карта, прижатая с одного края пистолетом, а с другого — саблей в поцарапанных ножнах.
Гусар со смешной фамилией Синица прикрыл за собой дверь, отыскал глазами говорившего и шагнул к нему, на ходу стаскивая с головы попону. Поправив сбившийся кивер, он вытянулся во фрунт и попытался щелкнуть каблуками. Увы, вместо звонкого щелчка и малинового звона шпор послышалось отвратительное чавканье, произведенное налипшими на его сапоги полупудовыми комьями глины.
— Позвольте доложить, ваше благородие! — гаркнул нимало не смущенный этим обстоятельством Синица.
— Да тише, — проворчал полковник и махнул в его сторону рукой. — Что ж ты орешь-то как оглашенный? Говори, что у вас там стряслось. Неужто француз обратно на Москву пошел?
Эта незатейливая шутка вызвала на обветренном лице гусара кривую усмешку.
— Куда ему, — сказал Синица и, повинуясь нетерпеливому жесту полкового командира, подошел к нему поближе. — Осмелюсь доложить, ваше благородие, разъезд перебежчика поймал. Лопочет чего-то по-своему — вроде командира требует. Прикажете привести?
Полковник задумчиво подкрутил черный, густо перевитый сединой ус.
— Перебежчик? — переспросил он. — Француз?
— Никак нет, поляк. Вроде из статских, и оружия при нем никакого.
— Тогда какой он к дьяволу перебежчик? — изумился полковник. — Впрочем, давай его сюда. Поглядим, что это за птица.
