Боковой свет рельефно выделял обнаженные тела, валяющиеся на земле. Из зияющих ран вытекала густая липкая кровь. В этом нагромождении белеющих трупов временами шевелились рука, кисть, нога, ступня. Головы с оскаленными, словно заглатывающими последний глоток воздуха, ртами иногда скатывались то по одну, то по другую сторону. Плотная завеса дыма, окутывая безжизненные тела, закрывала задний план. Дым пожарища перемешивался с равнодушным туманом.
Конец резни. Добыча смерти. Следы позора, бесчестия. Свет высоко поднятых факелов разрывал тяжелые, низко нависшие тучи, уже начинавшие покрывать месиво из изрубленных человеческих тел. Под победные звуки фанфар к нему подходили солдаты. Луна, неожиданно выпутавшаяся из серых туч, освещала их. Под ее лучами цвета слоновой кости поблескивала медь кирас, наконечников пик, Щитов. Гремели трубы. От этого зрелища задрожала женщина, притаившаяся в не тронутом светом кусочке тьмы.
2
– Можете оставить сдачу.
– Благодарю вас, мадемуазель.
Шофер-азиат – без возраста, говорящий без акцента – бросился открывать заднюю дверцу серого с металлическим отливом «мерседеса». Прежде чем выйти, Эрма поправила черные очки в широкой оправе, пониже опустила поля шляпки и подняла воротник своего норкового манто. Сдача, наверное, оказалась немалой: об этом свидетельствовала преувеличенная услужливость шофера. Никогда она не знала, сколько нужно давать на чай. Ну что за ужасное наказание, эти чаевые! Однако из малодушия она никогда не увиливала от них. Возникавшее у нее неприятное чувство не было связано со скупостью. Просто в этом общепринятом и ожидаемом акте ей виделась унизительная милостыня, проявление лицемерного милосердия, которое сильно ее коробило.
– Счастливо оставаться, мадемуазель.
– Всего хорошего, месье.
Хорошо еще, что этот молодчик оказался настолько тактичным, что не заговорил с ней. Или это за отдельную плату? Страсть к деньгам – болезнь? А впрочем, зачем забивать себе голову подобными мелочами в такой день? Опустив голову, она вошла в пустынный двор. Сзади раздались тяжелые шаги бегущего мужчины. Не оборачиваться. Это может быть опасным. Если повезет, она дойдет до входной двери раньше преследователя.
– Ваша сумочка, мадемуазель. Вы забыли сумочку.
– О, мне очень жаль.
– Ничего страшного. Такое часто случается.
В знак благодарности и извинения она слегка улыбнулась. Рыться при нем в сумочке – было бы грубовато. Придется проявить доверчивость. Выбора у нее не было.
Когда она входила в пустой холл, с улицы послышалось тарахтение мотора отъезжающего такси. Не отвали она такие щедрые чаевые, не видать ей своей сумочки. Это уж точно. Катастрофа чудом миновала ее. Она сильно вздрогнула, услышав в пустынном холле застенчивые слова приветствия консьержа, протягивающего ей ключ. Незнакомый вроде. Возможно, сменщик. Решительно сюда может проникнуть кто угодно. Любая женщина может подделаться под нее. Мысль эта лишь на мгновение мелькнула и тут же пропала – такой обезоруживающей была улыбка молодого человека, откровенно восхищавшегося ею. Не хотелось его разочаровывать. Она только благодарно кивнула, затем повернула налево, толкнула двустворчатую дверь и направилась к лифтам.
Одна кабина уже была внизу. Она нажала кнопку четвертого этажа и, поднявшись, решительно зашагала по немыслимому лабиринту коридоров и переходов. Высокие каблучки звонко постукивали по вощеному паркету: она любила ставить такие звуковые печати. В разных местах они звучали по-разному. Для развлечения она закрыла на ходу глаза, ориентируясь лишь по стуку собственных каблуков. Ей вовсе не нужно было отсчитывать шаги – достаточно было слышать их. Вставила ключ, повернула его в обратном направлении. Такая особенность нравилась ей: поворот ключа против часовой стрелки являлся своеобразным знамением, посвящением перед входом в ее царство. Сезам, откройся!
Дверь жалобно скрипнула. Закрыв ее за собой, она задвинула щеколду. Так надежнее, никто не побеспокоит. Здесь было ее убежище.
Она положила сумочку на скамеечку, обитую, как и вся другая мебель в комнате, красным бархатом, проверила ее содержимое и не спеша, палец за пальцем, сняла свои черные кожаные перчатки. У нее оказались удивительно длинные и тонкие, очень выразительные кисти.
Через солнцезащитные очки комната казалась нереальной. Сероватые подсиненные стекла скрадывали краски и объемы. Она обратила внимание на двойные шторы, закрывающие окно. Подойдя к ним, она величественным движением, широко раскинув руки, раздвинула тяжелые пыльные полотнища. Внизу открылась странно оживленная авеню де л' Опера. Сквозь мутноватые от грязи стекла окна доносился приглушенный гул улицы. Шумок проезжавших машин, гул метро, звуки сплоченных шагов прохожих. Стояла хорошая погода. Яркое солнце заливало Париж. Прозрачность воздуха, ощущавшаяся за немытыми стеклами, подействовала умиротворяюще. Бояться нечего, все будет хорошо. Но только потребовалось нечеловеческое усилие, чтобы снять очки, лишиться защиты, оказаться перед самой собой.
Эрма включила светильники, висевшие над большим зеркалом трельяжа, и с горечью убедилась, что без макияжа она стала совсем другой, такой, какой была на самом деле, – некрасивой девушкой. Она вздохнула. Значения это не имело, так как никто и никогда не видел ее ненакрашенной. Ее истинный, пусть и неприглядный, облик был ее тайной. Его можно было считать посредником между обыденным миром и ее настоящей жизнью. Хорошо еще, что центральное отопление не отключили. Батарея была горячей.
Она сняла меховое манто и небрежно бросила его на низкое широкое кресло, которое одиноко стояло в стороне. Такие кресла внушали ей отвращение. Пошленькие, неудобные, мещанские. Сколько же килограммов она потеряла? Пятнадцать? Двадцать? А может, больше. Узкое черное прямое платье из джерси лишь подчеркивало ее новую угловатую худобу. О принесенных жертвах она не сожалела – они того стоили. Пусть все увидят то, что есть. Этим вечером она их всех доконает!
До поднятия занавеса еще четыре часа. Можно начинать обычный ритуал. Она сняла шляпку, три ряда жемчугов, лодочки из замши, медленно стянула платье, чулки, пояс с подвязками, бюстгальтер и черные кружевные трусики. Голубоватые вены, просвечивающие под кожей молочного цвета, гармонировали со светло-серыми стенами. Из дорожной сумки она достала халат из шелковистого атласа цвета яичной скорлупы, с наслаждением надела его. Пара толстых шерстяных носков дополнила одеяние. Главное, чтобы не мерзли ноги. Затем она прошла в туалетную комнату, вымыла руки, почистила зубы, прополоскала горло физиологическим раствором, гладко причесала свои каштановые волосы, крепко стянув их на затылке.
