Один
Весной 1998 года Блюма Леннон купила в книжном магазине в Сохо антикварный экземпляр сборника стихов Эмили Дикинсон и, когда дошла до второго сонета, на первом переходе через улицу попала под машину.
Книги меняют людские судьбы. Некоторые, прочитав «Малазийского тигра»[1], стали преподавателями литературы в далеких университетах. «Демиан»[2]обратил в индуизм десятки тысяч молодых людей, Хемингуэй превратил их в спортсменов, Дюма перевернул жизнь тысяч женщин, и многих из них спасли от самоубийства кулинарные книги. Блюма стала жертвой книг.
Но не единственной. Пожилого преподавателя древних языков Леонарда Вуда разбил паралич, когда на голову ему с полки книжного шкафа рухнули пять томов энциклопедии «Британика»; мой друг Ричард сломал ногу, пытаясь добраться до книги «Авессалом! Авессалом!» Уильяма Фолкнера, так неудачно стоявшей на полке, что он свалился с лестницы. Другой мой друг из Буэнос-Айреса заболел туберкулезом в подвалах государственного архива, и я знавал чилийскую собаку, которая умерла от заворота кишок после того, как в приступе ярости однажды вечером сожрала «Братьев Карамазовых».
Когда моя бабушка видела, как я читаю в постели, она всегда говорила мне: «Оставь это занятие, книги — вещь опасная». Долгие годы я думал, что это говорит ее невежество, но время показало, сколь мудра была моя бабушка-немка.
На похороны Блюмы собралось множество светил Кембриджского университета. Во время панихиды профессор Роберт Лорел обратился к ней с пышным прощальным словом, которое впоследствии было издано отдельной книжицей ввиду ее академических заслуг. Он говорил о ее блестящем университетском образовании, ее сорока пяти годах чуткости и интеллектуальности, а в основной части речи упомянул о ее решающем вкладе в исследования англо-саксонского влияния на латиноамериканскую литературу. Но завершил он выступление противоречивой фразой: «Блюма посвятила свою жизнь литературе, — сказал он, — не подозревая, что именно литература заберет ее из нашего мира».
Обвинившие профессора в том, что он испортил всю свою речь «неуклюжим эвфемизмом», натолкнулись на решительное противостояние помощников Лорела. Через несколько дней в гостях у моей подруги Энни я слышал, как Джон Бернон говорил группе последователей Лорела:
— Ее убила машина. А не поэзия.
— Ничто не существует за рамками своей репрезентации, — возразили двое юношей и девушка-еврейка с певучим голосом. — Все мы вправе выбрать такую репрезентацию, какую захотим.
— И создавать плохую литературу. Согласен, — парировал старик, приняв обманчиво примирительный вид, который снискал ему в университете славу циника, и переживая по поводу близящегося конкурса на должность в аспирантуре, где Бернон должен был сразиться с Лорелом. — По улицам города носятся тысячи необузданных бамперов, которые докажут вам, на что способно хорошее существительное.
Полемика об этой пресловутой фразе распространилась по всему университету, и студенты даже провели дебаты на тему «Взаимоотношения языка и действительности». Были просчитаны шаги Блюмы по тротуару Сохо, строфы сонетов, которые она должна была прочесть, скорость автомобиля, прошли рьяные дискуссии о семиотике движения в Лондоне, культурном, городском и лингвистическом контексте той секунды, когда литература и мир врезались в тело возлюбленной Блюмы. Мне пришлось заменить ее на кафедре испанской филологии, занять ее кабинет и взять на себя ее лекции, хотя меня вовсе не прельщал ход дискуссий.
Однажды утром я получил конверт, адресованный моей покойной коллеге. На нем были почтовые марки Уругвая, и, если бы не отсутствие адреса отправителя, я подумал бы, что это одно из авторских произведений, которые ей частенько присылали в надежде, что она опубликует рецензию в академическом издании. Блюма никогда этого не делала, разве что в случае настолько известных авторов, что с них можно было получить какую-то компенсацию. Обычно она просила меня отнести книгу в библиотечное хранилище, предварительно сделав на обложке пометку «UTC» («Unlikely to consult» — «запрос маловероятен»), которая, казалось, выносила им окончательный приговор.
Это действительно была книга, но не та, что я ожидал увидеть. Едва распечатав конверт, я инстинктивно сжался. Подошел к двери кабинета, закрыл ее, снова посмотрел на старый растрепанный экземпляр «Теневой черты». Я был знаком с диссертацией о Джозефе Конраде, которую писала Блюма. Однако удивительным было то, что на обложку и форзац книги налип толстый слой грязи. На краях страниц виднелись мелкие комки цемента, с которых на деревянную полированную столешницу сыпалась тонкая пыль.
Я вытащил платок и, недоумевая, взял им небольшой камешек. Вне всяких сомнений, это был портландцемент, остатки смеси, которая наверняка крепко-накрепко прилипла к книге до того, как кто-то намеренно постарался ее отчистить.
В конверте не было записки, только потрепанная книга, которую я не решался взять в руки. Перевернув двумя пальцами обложку, я обнаружил дарственную надпись Блюмы. Почерк был ее, зеленые чернила, буковки — плотные и круглые, как вся Блюма, и я без труда разобрал надпись: «Эта повесть, следовавшая за мной из аэропорта в аэропорт, — мой дар Карлосу в память о безумных днях в Монтеррее. Жаль, что я чуть-чуть колдунья и сразу поняла: ты никогда не сможешь совершить ничего, что способно меня удивить. 8 июня 1996 года».
Мне была знакома квартира Блюмы, диетическая пища в ее холодильнике, запах ее простыней, аромат нижнего белья. Я делил ее постель вместе с еще одним заместителем заведующего кафедрой и студентом, затесавшимся в список без очереди. И, как и все остальные, я знал о ее поездке на конгресс в Монтеррей, где, похоже, у нее случился один из тех молниеносных романов, какие Блюма дарила себе, чтобы подпитывать собственное тщеславие, которому угрожали потеря молодости, два мужа и мечта проплыть на каноэ реку Макондо, унаследованная от «Ста лет одиночества». Но почему два года спустя книга вернулась в Кембридж? Где она побывала? И что должна была прочесть Блюма по остаткам цемента?
Мне привелось держать в руках замечательное издание «Ирландских волшебных и народных сказок» с прологом Уильяма Батлера Йейтса и оригинальными иллюстрациями Джеймса Торренса, сборник «Неизданная переписка маркиза де Сада, его семьи и близких», у меня была возможность на несколько кратких минут коснуться инкунабул[3], перелистать их страницы, почувствовать их вес, одинокое превосходство над всеми, но никогда ни одна книга не приводила меня в такое замешательство, как этот грубоватый экземпляр, чьи влажные, покоробившиеся страницы уже сами по себе требовали прочтения.
