Берет. Прелюдия к возвращению
Когда-то он любил московское метро. Это было давно, в детстве, в те времена, когда колеса отстукивали на стыках «Nights On Broadway», песню «Bee Gees», уже тогда немодную, но ему она нравилась – он никогда не заморачивался модой, ни в детстве, ни потом. Отец ставил купленную за бешеные деньги у барыг на Неглинке виниловую пластинку на массивный блин самодельного проигрывателя, и маленький Берет, которого тогда звали совсем иначе, чувствовал, как где-то внутри него загораются огни чудесной страны, той, куда он когда-нибудь непременно поедет, хотя бы на том же метро. Ведь на метро нашего детства можно уехать очень далеко, правда? Жаль, что это возможно только в детстве… Отрывистый вагонный ритм и высокий вибрирующий голос, зовущий подняться вверх из московских подземных дворцов в пузырящуюся огнями, шипучую, как газировка, бродвейскую ночь. Было в этой мелодии некое обещание несбыточного, да, было…
А потом… потом много чего случилось…. Он возвращался в Москву с войны, с одной, другой, третьей, и каждый раз это была другая Москва, почти чужая, но только почти, он все еще оставался мальчишкой с Мерзляковского переулка. Того самого, войти в который можно через квадратную дырку в почтамте, что на Новом Арбате. Возвращаясь, он искал свою Москву в арбатских двориках, там, где воздух настоян на кленовой горечи и золотое время медленно стекает за асфальт с пылающих закатом стекол верхних этажей старых домов. Спускался в метро и выходил на скучных окраинных станциях, они были новые, неглубокого залегания, почти стандартной архитектуры, и районы тоже были пусть незнакомые, но тоже скучные и одинаковые. А вот на Бродвей он так ни разу и не попал, хотя втайне для себя верил в это. Понемногу он потерял детскую веру в Бродвей, а потом и в Москву. Хотя что-то, конечно, осталось… Фантомные боли в душе, фантомная вера… Он снова уходил на ненужные ему войны, убеждая себя, что делает это ради денег, и понимая, что поступает неправильно, да еще и врет себе. А это уж вообще последнее дело. Наконец, он ушел в Зону Отчуждения, туда, где звучала совсем другая музыка, ушел, когда его Москвы не стало совсем, не дождалась его Москва с очередной войны, а чего он, собственно, хотел? Города – как женщины, они не могут ждать вечно…
Сорок лет – это еще не старость, но и не молодость, такая вот банальная истина. Он ушел потому, что места в новой Москве, целлюлитной от денег, но молодящейся, ставшей совсем чужой, ему не нашлось. Где ты шлялся, отставной морпех, сталкер без Зоны, где тебя носило, ты поздно пришел, тебя долго ждали, но не дождались, так что ты сам во всем виноват. А теперь посмотри на дом свой и уходи с миром, в твоем доме давно живут другие, и они тоже считают себя москвичами, да они теперь и есть настоящие москвичи. А акцент – что акцент, через десять лет здесь все так будут разговаривать, и странно будет звучать на Арбате акающий московский говорок. Если к тому времени останется кто-то из тех, давних, прошлых москвичей. Истинных.
Он вернулся из Зоны Отчуждения в Москву, когда-то родной, а теперь проклятый город, как он всерьез считал, вернулся калекой, нищим – никем. Ему долго везло, войны отпускали его живым и почти невредимым, и он уверовал, что так будет всегда. А вот Зона не отпустила. Зона-матушка щадила его все года, пока он, как и другие сталкеры, охотился за ее секретами, а по сути дела, мародерствовал, брал то, что ему не принадлежало, да и вообще не было предназначено для людей. Но люди этого хотели, за это платили немалые деньги, а за то, чего не хотят, денег не платят. И он ползал по аномалиям буквально на четвереньках, неумело молясь всесильным богам Зоны, выковыривая из кошмаров аномалий артефакты, которые через торговцев и посредников уходили на Большую Землю. Он не думал о том, что Зона с его помощью понемногу просачивается во внешний мир, по каплям, каждый артефакт – маленькая едкая капелька, будь то излечивающий почти все болезни «пузырь» или простая «батарейка». И почти все, что выносили сталкеры из Зоны Отчуждения, так или иначе проходило через Москву, а многое там, в Москве, и оставалось. Еще бы! Ведь Москва – самый богатый и самый жадный город планеты, разве она свое упустит? Да никогда!
Все сталкеры мечтают когда-нибудь вернуться. Кто куда, кто в Москву, кто в Киев, а кто в какой-нибудь богом забытый Ковров, Гороховец или Воткинск. Домой. Зона словно море стачивает острые грани воспоминаний, и родные места кажутся теплыми и гладкими, словно хорошо обкатанная галька. Мечтают даже те, кого Зона взяла в себя, растворила. Мечтают те, кого Зона признала. Даже зомби, пока их мозги окончательно не сгнили, и те мечтают вернуться. Только вот возвращаются не все, кого-то Зона убивает, иногда сама, а чаще человеческими руками. Есть в Зоне и такие, кто пришел именно убивать, в надежде, что Зона все спишет. Как правило, убийцы живут ровно столько, сколько нужно Зоне, а потом умирают, чтобы уступить место новым убийцам, благо, порченого человеческого материала хватает.
Но даже те, кому повезло, те, кто выбрался из Зоны Отчуждения и вернулся домой, несут Зону в себе, не ведая, что в своих городах именно они являются посланцами Зоны, живыми артефактами, потому что сталкеров бывших не бывает. Та самая «Зона внутри», о которой когда-то пел Звонарь[2].
Он помнил, как уходил из Зоны Отчуждения. В баре «100 рентген» состоялась грандиозная отвальная с водкой «Казаки» и шашлыками из псевдосвиньи, а потом в бар вошла Ночка, рыжая чернобыльская ведьма-контрабандистка, стройная, несмотря на меховой комбинезон, круглолицая, с развитыми плечами и крупными кистями рук бывшей гимнастки, и сказала, что пора и больше она ждать не намерена. И он попрощался с товарищами и нетвердой походкой двинулся за ней к ее раскрашенному ржавыми камуфляжными пятнами – в цвет чернобыльского неба – мотодельтаплану и даже, как помнилось, пытался ухаживать, то есть затащить в какое-нибудь укромное местечко, но получил локтем в солнечное сплетение и не то чтобы протрезвел, но одумался.
