Пролог
Барфлер, Нормандия, Франция
1 апреля 1152 года
Косой дождь хлестал в темноте по пустым докам портового городка Барфлера.
– Сколько?
Капитан корабля с подозрением уставился на мужчину крепкого телосложения, стоявшего перед ним. Из-под темного капюшона, закрывавшего голову, сверкали серые глаза.
– Больше, чем ты смог и хотел бы заплатить, – пробормотал капитан, поворачиваясь, чтобы уйти.
Сильная рука сжала его плечо:
– Я в состоянии заплатить столько, что ты и мечтать не посмел бы.
В мозолистую ладонь капитана был втиснут плотный мешочек с монетами.
– Этого достаточно?
Кустистые брови капитана изумленно поднялись, когда он поставил мешочек на землю и открыл. Золотые и медные монеты посыпались из него, нарушив своим звоном безмолвие доков. Он обратил взгляд к качающейся от ветра вывеске таверны, расположенной в нескольких ярдах от набережной, потом подобрал монеты и сунул обратно в мешок резким движением.
– Достаточно.
В ответ послышался тихий язвительный смех. Капитан спрятал мешочек под плащ и покосился на свет фонаря, отражающийся в скользких досках доков.
– Сколько вас, говоришь?
– Тринадцать.
Капитан подался вперед, пытаясь разглядеть в ночной темноте полускрытое капюшоном лицо незнакомца. В нескольких футах позади него стояла лошадь, казавшаяся черной как смола.
– Да. Несчастливое число, годное для тех, кто творит неправедные дела.
Человек, судя по всему, рыцарь, скрестил руки на груди, и стали отчетливо заметны его мощные мускулы.
– Да уж. Что верно, то верно, но несчастливое не столько для нас, сколько для тебя, если проболтаешься.
Капитан дотронулся до выпуклости под плащом.
– Ну, если мой рот набит доброй пищей, а глотку орошает славный эль да рядом есть смазливая бабенка… – Он разразился лающим смехом. – К чему мне болтать?
Серые глаза сверлили капитана, мерили с головы до ног. Смех капитана прервался, и он закашлялся, прочищая горло.
– И куда направляемся?
– На пол-лье к западу от Уэрхема.
Капитан замер.
– Что? Да целый косяк рыбы не смог бы добраться до этой бухты. Нет, я не стану так рисковать.
Внезапно рыцарь сделал змеиное движение, его рука оказалась под плащом капитана и выхватила мешочек с деньгами.
– Тогда рискнет кто-нибудь другой, а заодно получит и деньги.
– Нет, сэр, все в порядке, все хорошо, – заскулил капитан, облизывая губы при виде мешка с монетами, качающегося в воздухе между ними. – Я не говорил, что отказываюсь. Просто, милорд, я не беру на себя ответственность за возможное несчастье.
Он и сам не знал, откуда пришло столь, почтительное обращение к незнакомцу. Но кем, как не лордом, мог быть этот человек, чья высокая фигура в развевающемся черном плаще, похожая на волнующий вихрь, маячила перед ним, суля беды?
Незнакомец блеснул зубами, показав их в мрачной улыбке.
– Я привык совершать неразумные поступки и не требую, чтобы ты брал на себя ответственность за них. Завтра утром я со своими людьми на лошадях буду здесь.
– D’aсcоrd[1], – проворчал капитан, со вздохом облегчения снова пряча деньги.
Глава 1
Шесть месяцев спустя, октябрь 1152 года Лондон,
в двухстах пятидесяти милях к югу от замка Эверут
Скопление народа было огромным. Все эти люди – крупные бароны и поместные дворяне – шумели и буянили больше, чем толпа пьяных простолюдинов.
Ее зеленое платье из дорогого шелка сверкало и переливалось изумрудным водопадом. Корсаж туго обтягивал стан, рукава были узкими до локтей, но ниже расширялись и ниспадали изящными складками.
Черные, как эбеновое дерево, кудри рассыпались по спине свободными прядями и обрамляли щеки, приплясывая при каждом движении. Тонкий серебряный обруч придерживал надо лбом полупрозрачную вуаль из бледно-зеленого шелка. Со стороны она казалась образцом выдержки и самообладания, свойственных женщинам высокого происхождения и воспитания.
Внутри же в ней кипели страсти, и сама она была клубком нервов.
Гвиневра де л’Ами, дочь блестящего графа Эверута, женщина удивительной красоты, стояла у стены в лондонских апартаментах короля, сжимая в руке опустевшую чашу из-под вина так крепко, что пальцы побелели. Она одарила проходящего мимо барона бледной улыбкой. Он тотчас же направился к ней с выразительной улыбкой на устах, показав при этом два ряда сероватых зубов. Сердце Гвин упало. Мимо нее проследовал молодой слуга с кувшином вина. Она подалась вперед.
– Позволь, – попросила Гвин, благожелательно улыбаясь. Потом потянулась и взяла весь кувшин.
Его безбородое лицо вытянулось. Он посмотрел на свою руку, потом на Гвин, но она уже удалялась, пробираясь сквозь толпу и крепко держа в руке кувшин.
Найдя уединенную нишу, она устроилась там на широкой дубовой скамье и попыталась слиться с каменной стеной и напиться допьяна. Брезгливо морщась из-за маслянистого привкуса вина, она сделала большой глоток.
Две недели назад она потеряла отца. Возможно, существовали и лучшие места, где можно было бы подкрепиться вином. Но сейчас она была на королевском пиру, созванном в конце постной недели, в течение которой король проводил совет со своими самыми влиятельными сторонниками. С такими, как богатый граф Уорик или могущественный граф Лестер, – людьми, занимающими высокое, как и ее отец, положение в обществе. Это были немногие и потому бесценные сторонники, уцелевшие и сохранившие верность долгу во время кровавых гражданских войн, расколовших английское дворянство на два лагеря.
Распадались семьи, гибла дружба, рушилось наследие. Разбойники и грабители хозяйничали на дорогах и разоряли деревни. Земля была изрезана и растерзана.
Уже распространялась весть о том, что отец Гвиневры, могущественный граф Эверут, умер. И она осталась единственной наследницей и хранительницей родового замка. Она сделала еще один большой глоток вина.
Свет в огромной комнате лондонских апартаментов короля тускнел, по мере того как солнце медленно опускалось за горизонт и в окно, не закрытое ставнями, возле которого она расположилась, струилось розоватое закатное сияние, омывая этот покой бледными лучами.
Ее замок Эверут осажден, хотя сама она находится на королевском пиру на расстоянии двухсот пятидесяти миль от него и в полной безопасности.
