1
Сентябрь 1970 года. Новый Орлеан
Куда ты идешь, Джим?
Было влажно и темно, но во тьме проступали краски и огни: праздничные одеяния служителей, предметы ритуала, сотни зажженных свечей. Ритм ударных пробирал до самых костей. Было не до эстетики: через несколько минут мозг, увлекаемый песнопениями и молитвами, вибрировал в унисон с барабанами. Были животные, что предчувствовали надвигающееся жертвоприношение. Была магическая энергия, зажигающая и в то же время пронизанная ужасом ритуала, посвященного заклятию смерти. Было убожество полуподвала, расположенного ниже уровня реки, — объединявшее всех и вся место, где сейчас возникало пространство, в котором могло раствориться отдельное сознание.
Был запах плесени и пыли.
И был Джим.
Пыль вернула Джима на землю, в реальность, вызвав астматический кашель. Он стоял, прислонясь к стене, со своим обычным наплевательским видом, хотя на самом деле происходящее дразнило его любопытство. Его терзало желание испепелить свою жизнь и себя самого.
Было ли это посвящение, которого он так долго ждал. Возможно. В прошлом ему уже доводилось поверить в это, но обычно все заканчивалось ничем. Джим очень настороженно относился к совпадениям, к «неслучайности случая», но здесь, в новоорлеанском полуподвале, стремился не упустить ни малейшей детали. Будучи, казалось бы, сторонним, изолированным от всех наблюдателем, в действительности он был вовлечен в ритуал больше других, пытаясь понять смысл каждого, самого незначительного жеста.
Это была Игра, которая его безумно увлекала.
Анн, стоя на коленях, замешивала тесто из кукурузной муки для приготовления веве[2]— похожей на цветок фигуры, посвященной Эзили,[3]духу любви. Все лоа[4]— весь пантеон вуду — были готовы чествовать этого духа в его праздник.
Анн, единственная белая женщина, жрица, проводившая ритуал, взглянула на Джима, единственного белого мужчину.
Их глаза встретились. Барабанная дробь ускорилась, а пение зазвучало громче. Появившаяся из ниоткуда женщина держала убитого ягненка; из перерезанного горла животного в подставленный сосуд лилась кровь.
Сердце Джима сжалось от сострадания.
Женщина передала сосуд Анн, которая внимательно осмотрела его содержимое, прежде чем вручить сосуд Джиму. Тот непонимающе улыбнулся. Подойдя к нему вплотную, Анн подтолкнула его в угол.
Женщина с ягненком приблизилась к барабанщику, отдала ему бездыханное животное и начала исступленно плясать. Тот, держа ягненка на коленях, все ускорял и ускорял ритм, пока танцевавшая не рухнула без чувств.
Анн бросилась к ней, Джим тоже. Женщина казалась мертвой: остекленевшие, пустые глаза, неподвижные веки, бездыханная грудь. Стоило Джиму подойти к лежавшей, музыка разом умолкла, потом снова зазвучала, на этот раз медленно, в унисон с биением сердца.
Женщина, похоже, начала приходить в себя: она кивала в такт музыке.
Вокруг продолжали петь, слова были непонятны — возможно, навеяны воспоминаниями об Африке. Анн решительным жестом потребовала тишины. На миг все смолкли, но тут же жрецы с восторгом возвестили о появлении звезды ритуала — прекрасной боа,[5]воплощении змея Мойо.[6]
Джим пытался запомнить движения змея, но казалось, они ускользают от взгляда.
Когда завершился танец, все, словно обретя свободу, двинулись кто куда. Джим вновь почувствовал неудержимое желание исчезнуть, — желание, которое терзало его всегда. Его сердце неистово билось, и ему не терпелось отыскать новые места, что позволят ему затеряться.
— Куда ты спешишь, Джим? Чем занят твой ум, куда летят твои мысли? Утопая в моих глазах, ты стремишься сгинуть, затеряться, чтобы найтись. Слишком долго ты избегал этого. Но пришел момент. Следуй за мной, Джим.
— Не сейчас, Анн, еще нет.
— Ты знаешь мое имя?
— Да, я читаю в твоих глазах.
— Значит, ты не должен бояться.
— У меня нет страха. Я не знаю, что со мной.
— Ты рассыпаешься на тысячи осколков, Джим.
— Да, правда.
— И скоро ты не узнаешь самого себя. Мы будем все равны пред Эзили, духом любви.
Анн и Джим вместе покинули подземелье, все еще находясь во власти волшебства.
В молчании они достигли озера Пончартрейн и сплелись в объятиях на берегу. В ночи эхом отдавались далекий бой барабанов и шум автомобилей, несущихся по длинному мосту.
Джим открыл принесенный с собой сосуд с кровью ягненка и протянул его Анн, которая молча отпила. Джим сделал то же самое, смотря Анн прямо в глаза. Ее прекрасный взгляд, устремленный на Джима, бросал вызов темноте ночи. Настало время любви. Они желали ее, и это был единственно возможный венец церемонии. Эзили благословил эту встречу, чтобы соединить их тела. Они чувствовали, что совершают нечто очень важное для себя. Неведомая сила, что выше их собственной воли, непреодолимо влекла их друг к другу, и не могло быть иначе.
— Я люблю тебя, Джим, сейчас я люблю тебя.
— Впусти в себя музыку, Анн.
За ними наблюдал лишь серебряный серп луны, холодной, но дарившей спокойную уверенность.
Джим поднялся, взглянул на заснувшую Анн и зашагал к озеру. Первые лучи рассвета озарили зеркальную гладь воды, лениво отталкивавшей несмелые проблески солнца. Джим вгляделся в собственное отражение, подернутое рябью легкого бриза — разбитое на бесчисленные мельчайшие фрагменты.
«Ты рассыпаешься на тысячи осколков, Джим», — сказала ему накануне Анн.
