Глава первая
Изабелла Дэлхаузи видела, как молодой человек упал с галерки, из райка. Это случилось так неожиданно и длилось всего какую-то секунду: он летел вниз головой, волосы взъерошены, рубашка и пиджак задрались, обнажив грудь. А потом, ударившись о край бельэтажа, он исчез где-то в партере.
Любопытно, что первое, о чем она подумала, было стихотворение Одена.[1]Когда случается такое, писал Оден, люди вокруг продолжают заниматься своими будничными делами. Они не поднимают головы, чтобы посмотреть на мальчика, падающего с неба. «Я беседовала с приятельницей, — подумала она. — Я беседовала с приятельницей, а мальчик падал с неба, из райка».
Изабелла запомнила бы тот вечер, даже если не было бы этого трагического происшествия. Она сомневалась, идти или не идти на концерт симфонического оркестра из Рейкьявика, о котором она никогда не слышала, и не пошла бы, если бы ей не навязала лишний билет соседка. Интересно, есть ли в Рейкьявике профессиональный симфонический оркестр, размышляла она, или все эти музыканты просто талантливые любители? Конечно, даже если это любители, то, проделав долгий путь до Эдинбурга, они заслужили, чтобы на их концерт пришла публика. Нельзя же допустить, чтобы, приехав сюда поздней весной из Исландии, они выступали перед пустым залом. Поэтому она пошла на концерт и терпеливо высидела первое отделение, представлявшее романтическую смесь из немецких и шотландских композиторов: Малера, Шуберта и Хэмиша Мак-Канна.
Стояла не по сезону теплая для конца марта погода, и в Ашер-Холле было душновато. Изабелла на всякий случай оделась полегче и теперь похвалила себя за предусмотрительность, так как в бельэтаже становилось слишком жарко. В антракте она спустилась подышать свежим воздухом, избегая давки в буфете, откуда доносилась какофония голосов. Там она, разумеется, встретила бы знакомых: невозможно было куда-нибудь выбраться в Эдинбурге, никого не встретив, а сегодня она не была настроена на беседу. Когда пришло время возвращаться в зал, она подумала было о том, чтобы уйти со второго отделения, но тут же отказалась от этой мысли, так как всегда старалась не поддаваться порывам, свидетельствующим о недостаточной сосредоточенности или, того хуже, недостаточной серьезности. Итак, она вернулась на свое место, взяла с сиденья программку, которую там оставила, и ознакомилась с тем, что ждет ее во втором отделении. И издала протяжный вздох. Штокхаузен![2]
Она захватила с собой театральный бинокль, необходимый даже в бельэтаже, который расположен не очень высоко. Направив его на сцену, Изабелла принялась рассматривать музыкантов, одного за другим. Она никогда не могла отказать себе в этом удовольствии на концертах. Обычно людей не рассматривают в бинокль, но здесь, в концертном зале, это было позволено. А если бинокль порой чуть отклонится в сторону публики, кто это заметит? В скрипачах не было ничего примечательного, но вот лицо одного из кларнетистов заслуживало внимания: высокие скулы, глубоко посаженные глаза и раздвоенный подбородок, над которым, не иначе, поработали топором. Взгляд Изабеллы остановился на кларнетисте, и она подумала о целых поколениях выносливых исландцев, а до них — датчан, которые неустанно трудились, прежде чем выработался этот тип: мужчины и женщины возделывали скудную почву; рыбаки ловили треску в серовато-стальных водах; женщины пытались вырастить детей на сушеной рыбе и овсянке. И вот конечный результат — этот кларнетист.
Она отложила театральный бинокль и откинулась на спинку кресла. Это был очень неплохой оркестр, и музыканты исполняли Мак-Канна с чувством. Но почему же люди все еще играют Штокхаузена? Возможно, это была попытка заявить о своей утонченности. Да, мы приехали из Рейкьявика, и пусть это маленький город, затерявшийся где-то на горизонте, но мы, по крайней мере, можем не хуже других сыграть Штокхаузена. Изабелла прикрыла глаза. Это и в самом деле невозможная музыка, и гастролирующий оркестр не должен навязывать ее слушателям. Она ненадолго предалась размышлениям об этической стороне дела. Несомненно, оркестр на гастролях должен избегать политической бестактности: немецкие оркестры стараются не играть за границей Вагнера, по крайней мере в некоторых странах. Вместо него они выбирают немецких композиторов, чуть более… терпимых к чужому мнению. Это устраивало Изабеллу, которая не любила Вагнера.
Штокхаузен шел последним номером программы. Когда наконец дирижер удалился и стихли аплодисменты — не такие продолжительные, как можно было ожидать, подумала Изабелла, решив, что это из-за Штокхаузена, — она встала с кресла и направилась в дамскую комнату. Открыв кран, она утолила жажду — в Ашер-Холле не было такой современной вещи, как питьевой фонтанчик, — и слегка смочила лицо. Ей стало прохладнее, и она вернулась в зал. Именно в эту минуту Изабелла заметила свою приятельницу Дженнифер, стоявшую у подножия короткой лестницы, ведущей в бельэтаж.
Она заколебалась. В зале все еще слишком тепло, но она не видела Дженнифер больше года, и неудобно было пройти мимо, не поздоровавшись с ней.
Изабелла начала пробираться сквозь толпу.
— Я жду Дэвида, — сказала Дженнифер, махнув рукой в сторону бельэтажа. — Представь себе, он обронил контактную линзу, и одна из билетерш одолжила ему фонарик, чтобы он поискал под своим креслом. Он уже потерял одну в поезде, когда ездил в Глазго, и вот теперь опять.
Они болтали, в то время как последние зрители спускались по лестнице у них за спиной. На Дженнифер, красивой женщине сорока с небольшим — они с Изабеллой были ровесницами, — был красный костюм, к которому она приколола большую золотую брошь в виде лисьей головы. Изабелла не могла оторвать взгляд от этой лисы с рубиновыми глазами, которая, казалось, наблюдала за ней. «Братец Лис, — подумала она. — Настоящий Братец Лис».
Через несколько минут Дженнифер с беспокойством посмотрела в сторону бельэтажа.
— Нам нужно пойти и посмотреть, не требуется ли ему помощь, — произнесла она раздраженным тоном. — Не хватало, чтобы он потерял еще одну линзу.
Они поднялись по небольшой лестнице и отыскали взглядом Дэвида, который сгорбился, направив луч фонарика под сиденье. И именно в эту минуту сверху, с галерки, упал молодой человек — безмолвно, размахивая руками, словно пытался лететь, — и исчез из поля зрения.
На какую-то долю секунды они застыли и обменялись взглядами, не веря своим глазам. А потом снизу донесся вопль — пронзительно вскрикнула женщина; затем закричал мужчина, и где-то хлопнула дверь.
