Стивер
Стивер стоял на платформе южного направления станции «59-я улица» линии «Лексингтон-авеню». Он мерно двигал тяжелыми челюстями, катая во рту шарик жевательной резинки — словно охотничий пес, приученный держать сбитую дичь крепко, но так, чтобы не повредить ее.
Стивер казался одновременно расслабленным и собранным, совершенно хладнокровным и абсолютно уверенным в себе. Он был одет в застегнутый до подбородка темно-синий плащ, на голове — темно-серая шляпа, сдвинутая вперед, но не как попало, а очень аккуратно, так что поля бросали на глаза треугольную тень. Выбивавшиеся из-под шляпы седые волосы, неожиданные для человека, на вид едва разменявшего четвертый десяток, резко контрастировали с загорелым лицом.
Коробка для цветов, которую он держал под мышкой, поражала своими размерами: вероятно, внутри скрывался поистине огромный букет, предназначенный либо для празднования эпохального юбилея, либо для того, чтобы вымолить прощение за какой-то страшный грех. Впрочем, эти предположения совершенно не вязались с хладнокровием владельца коробки, небрежно державшего ее под углом 45 градусов к закопченному потолку станции. Но если бы кто-то на платформе вздумал вдруг улыбнуться такому несоответствию, ему пришлось бы немедленно подавить улыбку. Стивер был не из тех, над кем можно безнаказанно посмеиваться, пусть даже и совершенно невинно.
Он не пошевелился и даже не изменил выражения лица, когда до перрона донеслась дрожь рельсов, постепенно превратившаяся в железный грохот. На станцию вполз четырехглазый (янтарный и белый габариты, две белые фары) поезд «Пэлем Сто двадцать три». Заныли тормоза, поезд остановился, лязгнули открывающиеся двери. Стивер стоял так, что центральная дверь пятого вагона открылась точно напротив него. Он вошел в вагон, повернул налево и направился к отдельному двухместному сиденью сразу за кабинкой кондуктора. Оно было свободно. Стивер сел, поставил цветочную коробку между ног и бросил безразличный взгляд на кондуктора, который, чуть ли не по пояс высунувшись из окна, озирал платформу.
Стивер крепче обхватил руками цветочную коробку. У него были широкие кисти с короткими, толстыми пальцами. Двери закрылись, поезд дернулся, и пассажиров качнуло сначала назад, затем вперед. Стивер не шелохнулся.
Райдер
Райдер секунду помешкал, прежде чем бросить жетон в щель турникета, — промедление, вряд ли заметное со стороны, но отмеченное собственным сознанием. Спускаясь на платформу, он пытался проанализировать, что произошло. Нервы? Ерунда. Просто дань суеверию, маленький священный ритуал накануне битвы, не более того. Все решено.
Неся в левой руке коричневый саквояж, а в правой — тяжеленный кофр, он спустился на станцию «28-я улица», прошел в южный конец платформы и встал у знака, указывающего место остановки первого вагона: черная цифра «10» на белом фоне. Как обычно, здесь топтались несколько «носовых маньяков», как он всегда называл их про себя, включая того неизбежного простофилю, который ждал поезда далеко за знаком и которому придется бежать назад, когда подойдет состав. «Носовые», как он давно определил для себя, демонстрировали главнейшую особенность человеческих существ: инстинктивную потребность всегда быть первым, бежать впереди толпы.
Он слегка прислонился к стене и поставил саквояж и кофр на пол, по обе стороны от себя, так, чтобы они чуть касались его ботинок. Любое, даже легчайшее прикосновение к стене оставляло на темно-синем плаще следы сажи, пыли и даже, возможно, свежих граффити, нанесенных ярко-красной краской и выражавших все оттенки горечи или разочарования. Поведя плечами, он решительно надвинул темно-серую шляпу на лоб. Серые, спокойные, глубоко сидящие в костлявых глазницах глаза Райдера предполагали более аскетический тип лица, чем его округлые щеки и пухлые губы. Он глубоко засунул руки в карманы плаща. Ноготь зацепился за нитку подкладки — аккуратно придерживая ткань свободной рукой, он отцепил палец и вытащил руку.
Гул перерос в грохот, и вдоль противоположного края платформы пронесся экспресс.[1]Отсвет фар скользнул по колоннам станции, словно луч испорченного кинопроектора. Стоявший у края платформы мужчина проводил поезд свирепым взглядом и обернулся к Райдеру, ища участия, но Райдер посмотрел на него с абсолютным безразличием — типичная маска пассажира нью-йоркского метро; возможно даже, это выражение лица выдается жителям Нью-Йорка при рождении, а приезжим присваивается как знак отличия, когда они становятся «настоящими ньюйоркцами». Не получив поддержки, мужчина отвернулся и зашагал по платформе, что-то бурча себе под нос. Позади него, за четырьмя рельсовыми колеями, виднелась северная платформа, мрачное отражение южной: кафельный прямоугольник надписи «28-я улица», грязные стены, серый пол, равнодушные или раздраженные пассажиры, «кормовые маньяки» (интересно, какими психологическими комплексами объясняется их феномен?)…
Внезапно один из пассажиров решительно направился к краю платформы, заступил за желтую предупредительную линию и наклонился вперед, чтобы заглянуть в туннель. Сразу же еще трое пассажиров склонились над краем платформы, словно молясь темному жерлу туннеля. Райдер услышал звук приближавшегося поезда и увидел, как молящиеся отступили назад, но лишь на несколько дюймов, неохотно уступая дорогу поезду, словно бросая ему робкий вызов — пусть убьет их, если хватит смелости. Поезд ворвался на станцию, головной вагон остановился точно на одной линии со знаком. Райдер взглянул на часы. Осталось пропустить еще два поезда. Еще десять минут. Он отвернулся к стене и уставился на ближайший рекламный плакат.
Он уже успел до мельчайших деталей изучить его — это была реклама хлеба фирмы «Леви». Райдер впервые увидел его, когда плакат только повесили и он был совсем новеньким и непорочно чистым. Но практически сразу же на нем стали появляться самые разные надписи. Реклама изображала негритенка, с удовольствием уминавшего ломоть хлеба; надпись гласила: «Не обязательно быть евреем, чтобы любить хлеб Леви». Теперь чуть ниже кто-то приписал красным маркером: «Да, для этого надо быть черномазым, сидеть на пособии и думать, как прокормить своих маленьких черных ублюдков». Еще ниже крупные печатные буквы, как бы нейтрализующие злобу простым противоядием набожности, гласили: «В Иисусе спасение».
Затем брал слово какой-то идеолог-нигилист, парировавший собственные реплики краткими контрударами: «Маркс — дерьмо. От Иисуса воняет. От „Черных пантер“[2]— воняет. Как и от всех. Как и от меня».
