Пролог
Яркое солнце ударило по глазам, ослепило, заставляя зажмуриться, вспыхивая под веками разноцветными вспышками, режущими, вызывающими боль. Сейчас надо было секунду постоять с закрытыми глазами, дать возможность зрению адаптироваться, привыкнуть... Однако стоять ему не позволили. Грубый рывок за плечо заставил шагнуть вперед. Босая нога, напоровшись на острые мелкие камни, отозвалась болью. Боль. Опять боль... В последнее время она уже стала привычным для него состоянием... Тупо ныли отбитые, похоже сломанные в нескольких местах ребра. Каждый глоток холодного горного воздуха, схваченный вспухшими воспаленными губами, отзывался пронзительным стоном расколотых в крошево передних зубов. Кружилась и жарко пульсировала болью голова. В рванном дерганом ритме напоминал о себе сплющенный в блин, в нескольких местах переломанный нос. - Иди, давай, да! Билять, скимаузе! Гортанный голос с неистребимым горским акцентом ударил в уши, звуки горохом рассыпались в пустом, пылающем болью черепе. Бессмысленной чечеткой простучали мимо сознания, не вызвав в нем никакого отклика. Он так и не двинулся бы с места, но одним грозным окриком говоривший не ограничился. Добрый пинок по копчику, буквально подбросил человека в воздух, заставив сделать еще несколько заплетающихся шагов вперед. - Пощель, ишак ибанный! Пощель! Он с усилием разодрал слипшиеся веки, сквозь узкие щели заплывших глаз, глянув на окружающий мир. Мир оказался так себе... Бывало и лучше... Прилепившийся к крутому горному склону аул. Скособоченные мазанки местной бедноты, каменистая тропинка, узкой змеей вьющаяся между ними, въевшийся в воздух непередаваемый аромат овечьей шерсти, кизяка и кислого сыра и невыносимо яркое небо над головой, густо-синее с белыми проплешинами легких облаков. - Че встал, э?! Иди, да! На этот раз удар тяжелого армейского ботинка пришелся в бедро и чуть не сбил его с ног. Да, задерживаться, осматривая местные достопримечательности, явно не стоило. К тому же и смотреть особо здесь не на что. Видели, и не раз... Все глухие горные аулы устроены здесь одинаково: утоптанная до каменной твердости тысячей ног, а то и мощенная булыжником центральная площадь, вкруг которой стоят дома зажиточных селян и дальше расходящимися лучами кривые узкие улочки, на которых живут горцы попроще. Ничего интересного. Если видел один такой аул, считай, что видел все. Припадая на только что ушибленную ногу, человек сделал несколько неуверенных шагов вперед. - Ай, маладец, ишак! Иди, иди, да! Человек исподтишка оглянулся, вроде бы случайно, а на самом деле желая получше разглядеть своих конвоиров. Мало ли, вдруг пригодится зачем-нибудь... Зачем это может пригодиться, он, честно говоря не представлял... Но взгляд назад все же кинул... Прежний свой взгляд... Тот, которым привык смотреть совсем в другой жизни... Цепкий, внимательный, тренированный на мгновенное вычленение и анализ любых, самых незначительных и мелких деталей... Их оказалось двое, шли, отставая от него на шаг, справа и слева, рослые, уверенные в себе, с ног до головы увешанные оружием. Отчего-то конвоиры живо напомнили человеку его самого всего месячной давности. Ведь он тоже, наверное, выглядел именно так. Или по-крайней мере казался таким жителям подобных же населенок куда приезжал, картинно сидя на броне, широко расправив плечи, глядя на всех сверху вниз сквозь непроницаемые стекла обязательных темных очков, по-суперменски перекатывая во рту зажатую в зубах спичку. Эти спичек во рту не держали, видно не были почитателями голливудской киноиндустрии. Зато на головах у обоих красовались широкие зеленые повязки с шитой золотом арабской вязью. Человек не понимал арабского, но знал, что на повязках вытканы тексты сур из Корана. У того, что шел справа от него, текст даже показался знакомым. Да, точно. "И сражайтесь с неверными, пока не будет больше искушения, а вся религия не будет принадлежать Аллаху", 2-ая сура, 189-ый аят. Очень популярная надпись, не раз встречалась на подобных же зеленых платках. На платках изорванных и обгоревших, перепачканных бурыми пятнами засохшей крови... Когда-то человек читал Коран, в русском переводе, конечно, и даже мог пересказывать некоторые из сур наизусть. Не то чтобы он интересовался исламом, просто этого требовала его работа. Та самая работа, из-за которой он оказался сегодня в забытом Богом и людьми ауле в недоступной горной крепи, избитый и плененный врагами. Что ж, пошел на войну по голову чужу, и свою не забудь... Заплетающиеся на каждом шагу ноги с трудом нащупывали дорогу. Выгадывая куда наступить, он пытался уберечь босые ступни от острых камней и щебня, но получалось плохо. Один из конвоиров, высокий бородач, заросший до самых глаз, что-то неодобрительно ворчал себе под нос, каждый раз, когда человек спотыкался. Было видно, что он торопится довести пленника до нужного места и вынужденные задержки его нервируют. Однако помочь, поддержать шатающегося от слабости врага он даже не думал. Наоборот, глядел с ненавистью, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, гоня вперед. Но не бил, и на том спасибо. Слева с деланным равнодушием шагал совсем молодой, с едва пробивающейся на подбородке щетиной, парень. Вроде бы даже не смотрел ни на пленного, ни по сторонам. Но сразу было видно - горд своей ролью до невозможности. Это легко читалось по нарочито расправленным плечам, задранному вверх подбородку и небрежной, но тщательно выверенной походке с картинно перехваченным под локоть автоматом. Молодой, красуется перед самим собой, и перед односельчанами... Как же, воин Аллаха, настоящий боевик, в будущем возможно даже шахид. Чем не повод для гордости? Человек вздохнул про себя. Он перевидал таких мальчишек не один десяток. Таких же гордых и заносчивых... Искренне считавших, что презирают боль, не боятся смерти, а значит не боятся вообще ничего... Он умел их разубеждать, умел ломать, и делал это легко, походя, как ломается сухая ветка, под тяжелым армейским ботинком... Сегодня ломать будут уже его самого... И похоже ломка начнется как раз сейчас... Он снова вздохнул, решив про себя, что скажет сразу и все, что только захотят знать боевики. Играть в героя, никакого смысла нет. Он был профессионалом и точно знал, что при правильно организованном допросе говорят все. Только одни при этом остаются целы и даже относительно здоровы, а другие превращаются в визжащие от боли полубезумные куски мяса. Боли он не хотел, не хотел пыток и унижений... К чему терпеть лишние, ничего не меняющие в общем итоге страдания? Тропинка между дворами стала заметно шире, а вскоре до него донесся и шум голосов. Похоже цель пути близка. Точно. За углом очередного глухого забора показались люди. Много. Они стояли вдоль улочки и дальше, заполняя сельскую площадь. По краям похожие в глухих черных платьях на ворон женщины. Вокруг них шныряет шустрая малышня. Дальше виден камуфляж и папахи мужчин. Пятнистая армейская роба здесь давно уже стала традиционной одеждой, почти национальным костюмом. Для мужчин разномастный камуфляж, для женщин - черные мешковатые платья до пят и прикрывающие волосы платки. - Эй, урус! Он обернулся на окрик, подивившись еще тонкому детскому голосу, и тут же в грудь ему ударился камень. Брошенный слабой рукой шести-семилетнего пацана метательный снаряд особого вреда не причинил. Сам метатель скорчил ему страшную рожу, прячась при этом на всякий случай за материнской юбкой. Человек лишь слабо усмехнулся, глядя, как мать погладила сына по голове, полностью одобряя его поступок. Еще один джигит, чуть постарше, поймав его взгляд, заулыбался во весь рот, чиркнув несколько раз себя ребром ладони по горлу. Универсальный жест, понятный сегодня на Кавказе всем. Он не раз видел, как таким же красноречивым образом провожала молодежь их проезжающий мимо БТР. Что ж, многократное пожелание, похоже, сбывается. Толпа становилась все гуще. Вскоре старший конвоир вынужден был уже идти впереди, проталкиваясь сквозь плотные ряды селян, уговаривая их расступиться. Человек шел сразу за ним. Шел опустив голову в землю, чтобы не видеть ненавидящих, полных злобного торжества взглядов. Он старался держаться как можно плотнее к затянутой в турецкий камуфляж спине бородача. Шагал вперед, не обращая внимания на крики, пинки и щипки исподтишка. Какая-то морщинистая старуха, подобравшись вплотную несколько раз плюнула ему прямо в лицо густой, вонючей слюной. Никто не останавливал ее, наоборот, вокруг одобрительно галдели. А он все шел, не смея даже поднять руку, чтобы стереть со щеки теплую отвратительно пахнущую слизь. Шел, думая лишь о том, что если отстанет от бородатого хоть на шаг, его просто разорвут здесь в клочья. Разорвут голыми руками, такой силы заряд концентрированной ненависти бил в него от стоящих рядом селян. Наконец они вывалились из плотных объятий толпы на середину площади, оказавшись на вымощенном булыжником пятачке метров пятнадцати в диаметре. В центре этого свободного пространства стояла огромная деревянная колода, из тех, на которых мясники разрубают туши свежезабитых животных на годные к продаже или готовке куски. Человек со страхом покосился на колоду. Оценил глубокие зарубки на ее пропитанной кровью, утыканной мелкими осколками костей поверхности. Зачем здесь этот чурбак? Что они задумали? В том, что появление этого мясницкого инструмента на площади напрямую связано с ним, он ни минуты не сомневался. Неужто решили отрубить голову? Не похоже на местные обычаи, хотя с этих уродов станется, любят, сволочи театральные эффекты. Вон и топор здоровенный с зазубренным, проржавевшим от времени и чужой крови острием прислонен рядом. - Что ж, не самый плохой вариант, - неожиданно холодно и отстраненно, будто и не о себе вовсе, а о ком-то чужом, постороннем, подумал человек. - Особенно если сумеют отрубить с одного удара. Могли и чего похуже придумать, затейники... В том, что фантазия у местных в этом направлении работает как надо, он имел случай лично убедиться не один раз. Навидался за время командировки всякого. В том числе и трупов. Самых разных... Были среди них и "нехорошие": с содранной заживо кожей, удушенные собственными же кишками, оструганные, словно отточенный карандаш... Любили ублюдки поизгаляться, особенно когда время позволяло... Так что вариант с отрубленной головой на фоне этаких изысков мог справедливо считаться почти удачей. Человек криво усмехнулся этой мысли, такой неуместной и глупой в обычной жизни, и такой неожиданно правильной и актуальной сейчас в этом кошмарном, вставшем с ног на голову параллельном мире. Его ухмылка, как ни мимолетна и слаба она была, незамеченной не осталось. Толпа взревела звериным воплем ненависти. Угрозы и проклятья взлетели к бездонному синему небу. Потянулись вверх скрюченные будто когти пальцы, поднялись над головами сжатые кулаки, вздернулись губы, открывая волчий оскал зубов... "Нет, это не люди... Люди не могут быть такими... Это какие-то дикие, злобные твари, принявшие по недоразумению человеческий облик, - думал пленник, глядя на беснующуюся толпу. - Люди не могут быть такими... Не могут так ненавидеть... Ладно мужчины, бойцы, видевшие смерть, терявшие друзей... Но здесь их совсем мало... Эти покореженные злобой, перекошенные лица в основном женские, детские... Что стало ними? Почему они такие? Ведь так не может... Не должно быть..." Удар под колени сбил его с ног, заставил ткнуться лицом в теплые, нагретые солнцем камни. Так было даже лучше, теперь он не видел бушевавшей над ним злобы, не чувствовал кипевшей на площади мутной жажды крови, его крови... Он мог бы так пролежать целую вечность, вжимаясь щекой в ласковое тепло гладкого выпуклого булыжника. Лишь бы не вставать, лишь бы не видеть... Однако долго пролежать лицом вниз ему не дали. Сильный рывок за ворот куртки вздернул его на четвереньки. Толпа взревела вновь. Но на этот раз одобрительно и торжествующе. А потом его поволокли к колоде. Или теперь правильнее было называть этот деревянный чурбак плахой? Он не сопротивлялся, понимая всю бесполезность этой затеи. Все было ясно с самого начала, еще тогда, когда его только вели на эту запруженную селянами площадь. Странно, конечно, обычно, таких как он, в плену не убивали. За таких пленников можно было получить неплохой выкуп, или, на худой конец, обменять их на попавших в руки местной милиции, или федералов боевиков. Причем менять можно было достаточно выгодно: одного на пять-шесть человек... Так что любой здравомыслящий полевой командир не стал бы расходовать столь ценную добычу на такую глупость, как публичная казнь. Но то здравомыслящий, тот что воюет с оглядкой, умеет превратить войну в выгодный для себя и своих людей бизнес... Таких, конечно, большинство, но есть ведь еще реальные фанатики из непримиримых. Тем плевать на деньги, плевать на чужие жизни, плевать на жизнь собственную... Их ведет одна только ненависть к неверным, и для таких он вовсе не выгодный товар, а просто враг, которого надо уничтожить. А если учесть общую восточную страсть к спецэффектам и разным постановочным действиям, то и удивляться нечего. Выходит не повезло... Что ж, в таком случае остается лишь умереть достойно, смеясь в лицо врагам и костлявой старухе с косой. Но это лишь на словах выглядит легко и просто. Когда его бесцеремонно бросили грудью на пропитанную запекшейся кровью густо пахнувшую ею прямо в лицо колоду, человек едва удержал в груди рвавшийся из самых глубин естества крик ужаса. Нет, не хочу! Не надо! Молодое сильное тело само собой корчилось в судорогах, отчаянно протестуя, не желая смириться с уготованной участью. И он ничего не мог с этим поделать, мышцы сокращались против его воли, бессмысленно, бестолково. Кто-то навалился ему на спину, прижал коленом шею, втискивая лицом в выщербленную многочисленными ударами топора древесину. Сам топор он тоже видел прямо перед собой. Точнее не весь топор, а только его темную, отполированную мозолистыми ладонями до матового блеска рукоять. Толпа вновь заревела гневно, нетерпеливо. Толпе хотелось зрелища, хотелось страданий, крови... Его крови... Крепкая ладонь, густо поросшая жестким черным волосом, умело обхватила топорище, вздергивая его вверх, убирая из поля зрения. Одновременно ослабла давящая на шею тяжесть, и он смог поднять голову, обведя взглядом беснующихся прямо перед ним людей. Человек не ждал от них сочувствия, не ждал милосердия, но та концентрированная злоба, то мрачное торжество, что ударили ему в лицо, опаляя жаром неизбывной ненависти, все равно оказались страшнее, чем он предполагал. В их глазах он читал свою смерть, смерть лютую, неминуемую. В оскаленных зубах, в тянущихся к нему скрюченных пальцах была неутолимая злоба, желание уничтожить его, разорвать на куски... Пощады не будет! И этот удар чужой коллективной ненависти внезапно отразился в нем, как в зеркале, взрываясь внутри упругим огненным шаром, наполняя мышцы горячей живой кровью, вытесняя, гоня прочь липкий страх. Он больше не боялся их. Он был уже за гранью бытия, и напугать, задавить его волю стало теперь невозможно. - Будьте вы все прокляты! - голос еще не давался, хрипел надрывно, но вскоре прорвался, взлетая ввысь, набирая обороты, перекрывая вой толпы. - Будьте прокляты! Я отомщу! Я вернусь сюда даже из ада! Я вернусь... Полновесный удар носком ботинка в лицо заставил его захлебнуться, глотая зубное крошево. Но не заставил молчать. Разорванные в лохмотья губы вновь открывались, выталкивая наружу вибрирующие гневом и предельной ненавистью слова. Его торопливо сдернули с колоды, придавили к земле, вывернув правую руку, вытягивая ее на мокрое трухлявое дерево. В спину уперлись сразу несколько человек. А кто-то наступил ногой ему на затылок, вдавливая голову в брусчатку, не давая продолжать говорить. Он все равно хрипел из последних сил что-то матерное, сыпал угрозами и проклятьями, но теперь его уже никто не слышал. Никто кроме нескольких боевиков, удерживающих его тело в покорно согнутом положении. Полевой командир - высокий, стройный горец с правильными чертами лица, облаченный в щегольский натовский камуфляж сделал нетерпеливый жест. Наказание неверного теряло свой пропагандистский эффект. Вместо того чтобы показывать силу и удаль, куражась над беззащитным и испуганным до смерти врагом, моджахеды бестолково суетились, не умея втроем удержать одного жалкого избитого пленника. Не стоило длить этот позор дальше, пора заканчивать. Тот самый бородач, что конвоировал по дороге сюда пленника, ловко перехватил в натруженной мозолистой ладони мясницкий топор и коротко почти без замаха рубанул по вытянутой на колоду руке неверного. Даже сквозь гул толпы пробился глухой звук удара. Покрытая грязными разводами ладонь несколько раз конвульсивно вздрогнула пальцами и осталась лежать на колоде. Черная кровь сильными толчками хлынула из перерубленной руки пленника. Тот взвыл и отчаянно задергался под навалившимися на него моджахедами. Еще один повелительный жест главаря, и бородач потянул из кармана разгрузки розовый медицинский жгут... Человек был прав, таких как он, в плену не убивали. Какая выгода с трупа? Даже если это труп офицера ФСБ... За последние годы на Кавказе трупы перестали быть чем-то особенным, из ряда вон выходящим... Их тут теперь как грязи, всяких: солдатских и офицерских, опознанных и безымянных... Кому они нужны? Совсем другое дело живой пленник. Он может на многое сгодиться... А две у него при этом руки, или одна, это всего лишь детали... Причем не слишком существенные...
