Кич Максим Анатольевич
Драглайны
Драглайны
Драглайны мигрируют на север. Тяжёлые проржавевшие туши подтягивают себя на коротеньких лапках - мучительно медленно, с обречённым скрежетом и визгом. Грохот над степью - мегатонны железа от горизонта до горизонта.
А мы с тобой идём им навстречу, в пыли, прокопчённые чадящим солнцем, усталые и злые друг на друга настолько, насколько вообще можно злиться на человека...
...испортившего тебе всю жизнь...
...забывшего на последней стоянке твою бритву...
...переставшего удовлетворять как мужчина...
...готовящего отвратительную стряпню...
Ты пытаешься спрятаться от пыли под капюшоном, я опять заматываю лицо марлей - через два часа она будет чёрной. У нас мало воды и очень много времени.
К полудню мы нашли тушу только что убитого драглайна. Кто-то начисто снёс ему левую лапу и выпотрошил внутренности. Зверья тут хватает. Оно не нападает на людей, но по случайности может просто размазать по стенке...
В системе охлаждения была вода. И следующий час мы кипятили, фильтровали и дезактивировали вонючую жидкость с плавающими по поверхности пятнами не то масла, не то краски.
А ты всё так же красива. И за это я тоже тебя ненавижу. Почему ты не cмогла измениться внутри и снаружи одновременно, чтобы чёртов твой сварливый характер непонятно откуда прорезавшийся, исказил твоё лицо до неузнаваемости, перекособочил тебя сверху донизу?
Воду даже можно пить. Мы сидим в тени мёртвого драглайна и пьём, и пьём... потому что с собой нам всё равно столько не унести, а значит стоит пропитаться водой насквозь, чтобы из ушей потекло. Пусть даже и не советуют, но мы всё равно глотаем эту кисловатую ржавую дрянь жадно и помногу.
И снова идём. Солнце перемахнуло через наш путь и теперь светит на нас справа. С каждым шагом жара становится всё более невыносимой, гравитация крепчает и рюкзаки прибавляют в весе. Небо - чёрное от злой солнечной копоти.
А вокруг ковыляют на север в своём необъяснимом суицидальном порыве драглайны. И так будет в следующем году, и через год, и когда нас не станет - они всё так же будут идти на север.
Осталось понять, зачем мы идём на юг. Месяц назад ты сказала "надо" и я попросил пять минут на сборы. Теперь у тебя есть стёршаяся карта и компас без стрелки, и кроме тебя никто не умеет пользоваться этим сомнительным добром. Значит, я обречён быть сзади. И когда днями передо мной маячит твоя спина, возникают недобрые мысли о подлом убийстве. Но как бы ни хотелось подобрать с земли первую попавшуюся железяку - благо вон сколько их тут валяется - я понимаю, что без твоей помощи мне никогда не добраться до обжитых мест.
И пока вокруг нас одна только голая земля, спрессованная драглайнами в монолит и отполированная ими же до зеркального блеска, пока дни обжигающе горячи, а по ночам идёт снег, пока это всё происходит с нами - мы скованы одной цепью, и вынуждены защищать друг друга и греться друг о друга, какими бы ненавистными сейчас не казались соприкосновения.
--Все животные чувствуют свой смертный час,-- сказала вдруг ты,-- И люди тоже, только не все. Интересно, как они узнают?
--По запаху,-- ответил я, и это было чистой правдой.
Когда я говорил о том, что знаю, как пахнет смерть, мои собеседники относились к этому, как к метафоре, дескать я хвалюсь своей судьбиной, словно к остальным она была добрее. Но запах этот я не забуду никогда. Он непохож ни на какой другой, он не терпкий, не горький, не сладкий... он не имеет ни цвета, ни оттенка. И когда слышишь запах, который не пахнет ничем, знай: ты вдыхаешь аромат скорой смерти.
Но этого я тебе не скажу, потому что ты...
(маленький человечек внутри моей головы кричит до хрипоты: ...стерва! Сука! Гнида! Глаза бы мои тебя не видели! Убирайся прочь! Сдохни! Сдохни!)
...потому что ты всё равно меня не послушаешь. Мир для тебя прост и ясен, внутри твоих собственных построений, он разложен по полочкам, проиндексирован и отсортирован. А ты, внутри этого идеального порядка, неторопливо гуляешь и наугад снимаешь с полки пухлые папки.
Когда набирается достаточно, ты превращаешь это в собственный категорический императив, или в религию, или в очередную твою сумасбродную идею.
Зачем мы воскрешали Нику?
Этот вопрос я тебе тоже никогда не задам вслух, просто потому, что ты опять ответишь, что именно так надо было, и иначе ты не могла поступить. А она гнила заживо в течение недели, мы кололи ей морфий, но это лишь чуть-чуть приглушало её боль: наркотик слабо действовал на давно уже мёртвое тело. И ты сама не отходила от её постели, собственными руками снимала мясные струпья, и только когда Ника забывалась коротким неспокойным сном, ты позволяла себе ненадолго задремать.
Если бы только ты разрешила мне убить её раньше! Но твоя слепая вера в то, что существует ещё способ, что нельзя так обходиться с Никой... И вместо того, чтобы уничтожить боль Ники вместе с её истёрзанным телом, я опять наполнял шприц морфием, чтобы ты продолжала чертить свои руны и возносить мольбы давно уже мёртвым богам.
Но сейчас всё это не имеет никакого значения. Вокруг нас на километры нет ни одного живого человека и ты презрительно смеёшься:
--Запах! Какая чушь!
В самом деле, какая чушь! Для тебя существуешь только ты, упакованная в своё, такое красивое тело, а всё остальное кружится по своим орбитам вокруг твоего величия. Кто потяжелее и посноровистее - останется на кругах, кто полегче и послабее - упадёт вниз, в объятия твоей губительной гравитации.
Как Ника, как многие до и после неё. Поразительная твоя уверенность в собственной правоте, фанатичная и не терпящая возражений, увлекает за собой. Ты могла бы основать свою церковь и стать в ней святой, ты могла бы поднять людей на баррикады, но внутри тебя нет ни святости, ни бунта.
Юра до встречи с тобой рисовал порнографические комиксы. Сейчас он рисует иконы. Но глядя в пустые его глаза я понимаю, что никакой разницы нет. Что онанировать до кровоточащих мозолей, что молитвенно разбивать лоб о церковный пол. Если где-то и есть бог, то явно не в механическом повторении бессмысленных ритуалов. Вот тот, другой, которого мы встретили в мёртвом городе, и которого тоже звали Юрой, он
