1
Лето 1889 года выдалось на юге России жарким и на редкость засушливым. Ни капельки дождя не пролилось с неба с самого начала июня! Зато каждый день нещадно палило неутомимое обжигающее солнце. Если рано на зорьке, лишь только небо окрашивалось розовым, где — то в туманной дали у самого горизонта ещё и показывалось какое — нибудь нечаянно заблудившееся облачко, то с восходом солнца оно исчезало как дым, как призрак, не оставляя о себе даже памяти. К полудню донские степи накалялись так, что ни ступить босой ногой, ни поваляться на мелком песочке у обмелевших водоёмов не представлялось возможным.
Впрочем, Алексею Ивановичу Шумилову все эти прелести жаркого донского лета были только в радость. Он погружался в них с удовольствием, впитывая каждой клеточкой тела памятные по глубокому детству ощущения тепла, неги и покоя. Уже много лет его жизнь была неразрывно связана с холодным Петербургом, с его северными дождями и туманами, с повисшими над каналами и реками мостами, со всей той бестолковой суетой, что прячется за эвфемизмом «столичная жизнь». Закончив с золотой медалью Училище правоведения и, послужив некоторое время в прокуратуре санкт — петербургского судебного округа, Шумилов покинул сие достославное казённое учреждение после скандального дела Мариэтты Жюжеван, гувернантки — француженки, обвинённой в отравлении восемнадцатилетнего Николая Прознанского. Алексей Иванович заступился за цинично оговорённую женщину, благодаря чему справедливость восторжествовала, а сам он потерял работу.
Объективности ради, правда, следовало бы заметить, что по сплочённым рядам коллег из окружной прокуратуры Шумилов не тосковал и ностальгических воспоминаний не испытывал. Теперь он работал юрисконсультом по вопросам межевого права в «Обществе взаимного поземельного кредита», организации, занимавшейся кредитованием дворян под залог их поместий. Помимо этой службы, не требовавшей большой занятости, Шумилов вот уже десять лет был чем — то вроде частного сыщика, этаким русским Натом Пинкертоном без лицензии, без разрешения на подобный род деятельности и вообще без каких — либо особых прав. Можно сказать, что ремесло это само нашло Шумилова, ему для этого не пришлось прикладывать каких — то особенных усилий. Это был как раз тот случай, когда сначала человек работает на репутацию, а затем уже репутация начинает работать на него. Шумилова приглашали для негласных расследований в тех случаях, когда полиция не могла или не хотела по тем или иным причинам докапываться до ненужной истины или же когда из — за соображений конфиденциальности в полицию обращаться было нежелательно. Адвокаты, знакомые, люди, попавшие в затруднительные ситуации, обманутые мужья и недоверчивые отцы были в числе клиентов Алексея Ивановича. Он умел делать своё дело быстро, ловко, умело, не считаясь со своим временем и затратой сил, лишнего не просил, а главное — всегда был честен. Не было случая, чтобы он употребил полученные сведения (а их было немало — тайных, подчас постыдных секретов) в целях собственной наживы.
Пару раз случалось, что в процессе работы Шумилов узнавал о том, что недобросовестный работодатель пытался использовать его работу для того, чтобы ввести в заблуждение следственные власти и правосудие. При возникновении подобной коллизии Шумилов не шёл на сделку с совестью, и даже соблазнительная возможность получения очень высокого гонорара не могла заставить его участвовать в подобной афере. Он расставался с такими нечистоплотными клиентами без сожаления, оставаясь верным своим понятиям чести.
О его работе быстро пошла слава, особенно после ряда громких судебных процессов, которые без негласных расследований Шумилова прошли бы совсем иначе и наверняка были бы проиграны защитой. С уходом из прокуратуры Алексей не принимал более непосредственного участия в судебных слушаниях, довольствуясь ролью этакого «непубличного человека». Но не было в Петербурге ни одного крупного адвоката, агента Сыскной полиции или работника прокуратуры, который не знал бы фамилию Шумилов.
Летом 1889 г. Алексею Ивановичу выпала редкая возможность навестить родных в Ростове — на — Дону. Он вознамерился провести на своей «малой Родине» месячный отпуск и вот уже неделю жил в большом деревянном родительском доме, расположившемся в глубине старого, знававшие лучшие времена сада на самом берегу Дона. Когда — то это была обширная усадьба — с выгоном, лугом, с огородами и даже арбузной бахчой чуть ли не в четверть версты длиною. Теперь же распроданное по частям прадедушкино наследство являло собой лишь остатки былого мощного хозяйства. Да и то сказать — теперь ни к чему уже были коровники и прочие прелести натурального хозяйства: город значительно разросся и поглотил окрестные луга, степи, бахчи и пасеки. Люди зажили по — городскому — с извозчиками, конкой, водопроводом, с ежедневными визитами кухарок на рынки, где всегда можно было купить всё, что пожелаешь и притом отменного качества. Но этот древний любимый сад вокруг родного дома, памятный с детства, в котором Алексей когда — то ловил майских жуков, знал каждое дупло и каждый камень, под которым можно было отыскать притаившуюся лягушку, он воспринимал как постаревшего друга. В этот приезд сад неожиданно оказался меньше, чем помнился прежде, куда — то исчезла таинственность зарослей и извивов тропинок, стал обыденнее и словно беднее.
По утрам, встав у открытого окна, Алексей срывал горсть спелой, крупной, почти как слива, черешни, что тянула свои ветви прямо в комнату, потом бежал босиком по тенистой тропинке мимо яблоневых и грушевых деревьев, на ходу стягивал с себя тонкую льняную рубаху и с разбегу прыгал в прохладную поутру донскую воду. Эх, это было хорошо! После длительного купания, нанырявшись вволю и чувствуя приятную легкую усталость, он возвращался в дом, где на террасе уже накрывали стол для обильного завтрака. И чего только здесь не было! Вареники в сметане, омлет, нарезанный крупными ломтями ароматный домашний хлеб с парным молоком, густая простокваша, домашние ветчина и колбасы… И черешня, много черешни — желтая, розовая, красная, темно — бордовая. Ею в эти недели были заполнены все фруктовые вазы, миски, она лежала горкой на хрустальном подносе и манила своей румяной пышность, своей тугой, наливной полнотой. Алексей Иванович в первые дни пребывания в родительском доме только ею одной и питался, да всё никак не мог наесться.
Так замечательно сложилось, что в это же самое время к родителям приехал и старший брат Алексея — Сергей. Разница в возрасте между ними была небольшой, всего полтора года, но внешне старший брат мало походил на младшего: здоровенный (весом далеко за центнер), смуглолицый Сергей на фоне невысокого бледного Алексея казался сущим бандитом. Единственное, что явно роднило братьев — это кривые ноги потомственных кавалеристов, но обладателями таких ног была большая часть населения Дона. Жил Сергей в Туле, там держал конезавод, разводил скаковых лошадей, причем весьма успешно. Начинал с небольшой фермы, но постепенно расширил дело, и теперь был уже известным в кругах специалистов коннозаводчиком. Разведение лошадок было для него нечто большим, нежели просто способом зарабатывания на кусок хлеба с маслом; породистые лошади и всё, что с ними связано, являлись его страстью. Он холил своих питомцев, как иная мать не холит своих детей. Навыписывав из — за границы кучу новейшей литературы по коневодству и ветеринарии, Сергей Иванович оснастил свой завод по последнему слову европейской науки: с особым питанием, всевозможными развивающими процедурами, выучкой и массой хитрых секретов, благодаря которым только и можно было вырастить настоящих породистых лошадей, будущих скаковых чемпионов. Выставки, бега и конкурсы были для Сергея Ивановича самой притягательной темой разговора. Он мог часами обсуждать свое детище, своих любимых лошадок, московские ипподромные новости, достоинства пород и прочие сугубо специальные вопросы, интересные только знатокам, каким Алексей — даром, что казак! — вовсе не являлся. «Дай ему волю — заговорит всякого», — со сдержанной снисходительностью думал о брате Алексей, но на поводу у Сергея не шёл, а всегда отстранялся от многословных разговоров о лошадях.
