Андрей Касатов
Аккрециозия
Под пристальным взглядом фотосферы. На корабле.
Мы отправились в дальний полет.
От Персеполиса к Митридату. От палящего солнца, его танцующих протуберанцев, городов цвета песчаника и мраморных белых башен, окованных ослепительным золотом. Завес пылевых на бесконечными, опутывающими планету проспектами.
От миражей городов, дрожащих и неуловимых, парящих у самой земли. Казалось, едва той касаясь, они, города, в лазурных шпилях и башнях на планету спустились с самого солнца, принесены были солнечным ветром, перетекли по жилам протуберанцев и так и зависли над поверхностью в горячих потоках увязли, поднимающихся от земли.
С красной зарею в синей сумрачной дымке города обращались камнем, безликой громадой гор. То были только следы их в ночи. Холодные тени. Настоящие миражи.
Сами же города текли навстречу восходу, гонимые алым закатом. Они никогда не принадлежали планете, на которой росли. Они всегда были лишь солнца приливом, пеной принесенной волной. Принадлежали одному лишь дню и яркому свету.
Таков был Персеполис.
Наш корабль скользил по ту сторону водной глади, по волнам Великого Океана, омывающего все миры.
Смутными образами, неясными пятнами красок невозможных цветов проступала действительность в отражении его темных вод.
Корабль наш несся в немой дремоте, стальные веки сотен глаз прикрыв. Похожий на гладкого кита со множеством плавников. Скользил, во все стороны разгоняя пространство-время, поднимая невозможные волны. Несся вперед, повинуясь особому чутью навигационной системы.
А я несся вместе с ним. Подражая ему, пытался прочувствовать его полет. Вслушивался в каждый натужный стон его могучего тела.
Корпус гудел и дрожал, в недрах выли машины — натянутые жилы. Так правил курс в пустоте цифровой кормчий.
По долгу мог я лежать на полу, темном отсеке библиотеки. Сам не знаю зачем. Но я пытался пропустить через себя эту энергию Великого Океана. Почувствовать, как несет он нас, ничтожную водомерку, мельчайшую песчинку, неизвестно куда.
На какие скалы бросит нас невиданная волна?
Мы летели к вечнозеленому Митридату, где бетонные диски редких городов, усыпанные звездами огней, утопали в чащах лесов; теснимы были бесконечными полями и фермами под молочно-лунным светом местной звезды.
Думаю, мне хотелось найти такое состояние, в котором мое существование наиболее близко подходит к истинному существованию. Такое место, расположение духа, где мое страдание обретало бы смысл. Такую точку перспективы, с которой все неожиданно встает на свои места. Такое переживание, возможно у самой границы жизни, в котором я мог бы прикоснуться к миру невидимому. В его неоспоримом наличии.
И где как не здесь, лежа на полу палубы можно был ловить не столько … но эхо, флер, этого мира, обрушивающегося невозможными волнами Великого Океана, на хрупкий корпус корабля.
Днями напролет невесомый и безучастный я плавал по отсеку. В немой тишине и темноте.
Строго настрого запретив фотосфере светить. Мне не хотелось, чтобы хоть что-то из того, что я делал обрело бы очертания, стало определенным и тут же бросило тень. Мне хотелось всей душой раствориться в этой темноте. В этом полете.
Безвольная, она всюду следовала за мной.
Каждый раз в своем полете я спускался все ниже и ниже. К тонкой люминесцентной полоске-указателю на полу. Пытался скользить как можно быстрее, как можно ближе к поверхности пола. Почти носом касаясь бегущих мне навстречу аквамариновых огоньков.
С Силой, отталкиваясь от стеллажей, также гудел натужно, подруливая свое неуклюже тело.
Мне хотелось почувствовать остроту срыва скольжения.
Небольшая ошибка в расчетах и вот, чертыхаясь, зубы сжимая от боли я летел с ушибленным коленом в глубину библиотеки, снося все на своем пути. А затем молча смотрел, болтаясь в углу на то, как надо мной проплывают выбитые с полок книги.
А корабль загудел, сотрясаясь всем корпусом, хохоча надо мной. Его, про себя, мы прозвали Спичкой. От бортового номера: СП-И4-К1.
Надеюсь, что Кормчий Когитатор не ошибается. В противном случае, Спичка, споткнувшись, сорвется со скольжения и тут же сгорит. Разбившись о твердь пустого пространства. Мгновенно выгорит, после себя оставив только черный искалеченный остов.
Потирая затылок, я думал о том., что также, по-видимому, споткнулся по жизни, зацепился где-то и полетел совсем не туда.
Сам Персеполис был когда-то для меня надеждой, был возможностью найти выход. Но этого не произошло.
Из темноты пустых отсеков, просторных и гулких кто-то следил за мной. Кто-то прятался в коридорах, жил за связками бесконечных жил кабелей, жил внутри переборок отсеков. Возможно, так начинается Пандорум. Хотя прошло не так много времени.
К тому же это присутствие было мне знакомым, родным. Взгляд этот я знал еще с Дубовой Теснины. Там он в воздухе был разлит, здесь же стал цельным.
Я угадывал его в корабельном гуле, как ранее в напористом ветре. В тишине пустых залов, как в нависшем тумане над озером Ичи.
Разлитый там, опутывающим чувством, теперь он довлел надомной в темноте. Этот взгляд, знакомый и чуждый, выдернул меня из тягостного состояния, с которым я свыкся, став мне потусторонним и внешним. Он оставил меня одного.
Голого, лишенного чувств, кожи, одежды, как оголенный нерв в утробе корабля.
Лежа на полу, фотосферу используя по минимуму, я надеялся, что взгляд этот развеется темнотой, поглотит меня обратно, убаюкает тягостным чувством. Ведь, в сущности, кроме него у меня ничего не осталось.
Одна стазис-капсула могла бы облегчить эту муку. Подарить забытье на время полета.
Но стоило бы проснуться, как все бы началось сначала. Но это не выход.
На Дубовой Теснине время текло медленно, вязко. Серебристый туман на лугах и в зеленых лощинах вязал дни и недели, комкал события, не давая им идти своим чередом.
Промозглый ветер рыскал под его покровом.
Я бродил среди черных склизких камней вокруг деревни.
Мимо зеркал озер, в которых тонуло чернильное небо с россыпью звезд. Тихие, темноводные и одинокие они ценили эту отстраненную безмятежность.
Гулкие, эхом готовые взорваться на тех, кто потревожит их покой, они разлиты были по долам и предгорьям. С водою, настолько темной, и столь прозрачной, что казалась вязким тягучим стеклом. Вода в них отличалась от любой другой в округе. Будто бы они обронены были здесь совершенно случайно и совершенно забыты. Капли-лужи, после грозы.
Выбравшись прямо к морю, на каменистый его берег, научившись ходить меж озер так тихо и незаметно, что пугался сам ветер, случайно наткнувшись на меня. Обнаруженный, он прочь бежали из долин в смущении, под эхо хлопков моего плаща.
Я по долгу
