Егор Букин
Вечная дорога
«Всю жизнь меня преследовало одиночество. Повсюду: в барах, в машинах, на тротуарах, в магазинах — повсюду. От него не убежать. Господь создал меня одиноким».
Трэвис Бикл, «Таксист»
По зеркалу тонкими змейками разбегались трещины. Мое искаженное злобой лицо множилось и дробилось внутри них. Словно на меня разом смотрели все мысли, сидящие у меня в голове. Словно каждая из них обрела лицо и таращила на меня свои проклятые зенки.
— Сукин ты сын, — говорил я сам с собой, — ты снова вернулся туда, где был много лет назад! И все из-за чего!? Из-за какой-то бабы?! Да, хорошей, милой, показавшейся долгожданной наградой после стольких неудач, светлым пятном в жизни — светлым как ее волосы!!!
Я стиснул зубы и ударил по стене, выложенной синей плиткой. Больно не было.
— Из-за какого-то сраного отказа ты снова решил, что больше не вытерпишь в одиночестве?! СУ — глухой удар в стену — КИН — удар — СЫН — удар.
В этот раз стало больно. Кулак противно заныл и больше не хотел целовать стену. Но внутри ныло куда сильнее — там всегда ноет сильнее. И я ударил снова. Костяшки завопили. Но я заткнул их следующим ударом.
Вместо крови сердце гнало по телу зелье, сваренное из грусти, печали, тревоги, тоски, одиночества, меланхолии, сожаления, ярости, одиночества, ненависти, боли, отчаяния, одиночества, стыда, одиночества, горечи, одиночества и того поганого чувства, когда ты так разочаровался из-за повторения одного и того же сценария в этой помойке, названной жизнью, что впервые — впервые — задумался о том, чтобы выбросить к чертовой матери крестик, потому что Бога давно нет — он уснул, он устал. А может он вообще никогда не просыпался?
Пелена с глаз начала спадать, когда я понял, что меня под руки выволакивают из бара два бугая в черных пиджаках. Окончательно я прозрел, когда почувствовал под кожей асфальт.
— Чтоб больше мы тебя здесь не видели, придурок.
И вошли обратно.
Я отряхнулся. Кулак ужасно болел — я не мог его нормально сжимать. Я вдохнул прохладный ночной воздух и уставился на пустынную улицу, по которой матовыми отблесками стелился желтый свет фонарей. Разом, как обухом из-за угла, на меня обрушилась усталость, огромная, небоскребная усталость, когда хочется только вздыхать и проклинать все, что видишь — но устало, без злобы, не имея желания с этим сражаться. Я сразу двинулся к машине, стоявшей неподалеку. Сел. Завел. Из радио играла «Chamber of Reflection», каждым битом отдавая мне в голову.
Включил первую передачу и медленно тронулся. По салону заползали свет и тени.
Этот цикл не знает конца. Сначала ты молодым разбиваешься о любовь, чтобы принять себя и забыть об одиночестве, преследующем особо чувствительных людей, а потом снова влюбляешься, чувствуешь полную уверенность в победе, чувствуешь, как эта огромная, переполняющая всю сущность нежность захлестывает с ног до головы, — хочется кинуться на землю и обливать ее слезами счастья и целовать все вокруг, — но в итоге все равно разбиваешься и скатываешься в ту же яму, в которой был в начале пути, где снова воешь от одиночества — для чего? В ту же яму, где был в начале! В самом, самом начале! Я просто не могу поверить, что снова оказался в том месте, из которого начинал. Я всего на мгновение захотел любви от другого человека и сразу начал мучиться от дурацкого одиночества. Всего на минуту проявил слабость, поддавшись очередной неудачи, — и меня снесло. Еще несколько дней назад я ни в чем не нуждался и был более чем полным, а сегодня я снова раздавлен этим и начинаю сходить с ума. Будь проклято мое сердце, не знающее покоя, будь проклято то, что живет внутри него и скребется, противно ноет, словно синяк — просит и просит, молит и молит о ком-то. Но ведь я прекрасно знаю, что в таком состоянии, сколько ни проси, никогда никого и не найдешь. Никогда. Никого.
Я торможу на светофоре и вижу кафе, где мы однажды были вместе с ней. Отворачиваюсь и давлю на газ. Мотор на первой передаче взвыл, и машина сорвалась с места.
И ведь все нормально — мы общаемся почти как ни в чем не бывало даже после отказа, и я ощущаю ее своим другом (а настоящих друзей осталось лишь двое), но значит ли это, что втайне я на что-то надеюсь, сам того не сознавая? Вопрос хороший. Во время разговоров я не испытываю того, что было раньше, но разве это значит, что это не может пробиться чуть позже? Еще один хороший вопрос. Или может все-таки пора попробовать переключиться на кого-нибудь другого? Но как это сделать?
Я останавливаюсь на заправке, выхожу из машины и смотрю на церковь, тонущую во мраке. Затем иду к кассе. По пути хватаю небольшую чекушку виски — когда на душе паршиво, вполне можно навредить себе еще и физически. Золотое правило. Кулак все еще болел.
Иногда я думаю, что внутри меня слишком много любви. Иногда мне кажется, что в Иисусе не было столько любви, сколько есть во мне. И я все время отдавал ее не тем людям. Все время. Но несмотря на многочисленные неудачи (по большей части глупые), несмотря на штопаное-перештопаное сердце, я продолжаю верить, что все возможно, однако с каждым днем все тяжелее верить в то, что найдется такой человек, который смог бы выдержать всю ту нежность, которая таится внутри меня и жаждет вырваться на свободу. Такой человек, который смог бы дать мне что-то в ответ. Такой человек, который бы успокоил все то, что бурлит внутри меня и норовит утопить. Все труднее представлять, труднее мечтать, труднее надеяться. С каждым разом что-то внутри меня распинают, как Христа, и какая-то часть постоянно отмирает. Очень часто она возрождается, но уже совсем не такой, какой была прежде. Да, я держу свою надежду, как вываливающиеся из разорванного живота кишки, но сколько еще я смогу ее удерживать? Сколько? Да и зачем я вообще это делаю? Не проще ли снова напрочь скатиться в эту бездонную яму, названную одиночеством, — только теперь смириться с этим и больше никогда из нее не вылазить? Вопрос хороший.
Я разогнался по Дороге и поехал дальше. Мотор тихо урчал. Если я так по-собачьи желаю любви от другого человека, не значит ли это, что
