Mary Jane
В моём имени есть только "до"
«13.09.
Сегодня это случилось снова. Я пришел с учебы и насмешки одногруппников звучали в голове не переставая. Тогда я опять услышал ее. Мамин голос был таким же теплым и нежным, он говорил: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…». Совсем как когда мне было четыре, и я слышал это в последний раз. Я снова начал представлять, как она выглядит. Эти мысли увлекли меня настолько, что я в очередной раз забыл сделать все, о чем меня просила Патриша. Мысли о цвете маминых волос, глаз и форме носа были прерваны хлопком двери и голосом, который я ненавидел столько, сколько себя помню.
— Эй, Доминик, не хочешь забрать у меня сумки?
Я молча подошел к жене отца, забрал пакеты и понес их на кухню.
— Черт возьми, Доминик! Я же попросила убраться! Ты пришел с учебы два часа назад, почему тут все еще так грязно? Неужели, в очередной раз, ты так долго думал о своей больной мамочке, что забыл сделать то, о чем я попросила тебя утром?! — Ее злобный визг резал по ушам. Даже не так. Он просто отрубал их топором.
Ненависть с новой силой вспыхнула в моей груди, заставляя пакет с продуктами сжаться в кулаке с противным шуршанием.
— Заткнись, Патриша. — Скорее прошипел, чем сказал я. «Пожалуйста. Замолчи, иначе я не смогу больше сдерживаться.»
— Я расскажу отцу.
Отец…
Это слово отдавалось в моем черепе тупой болью, принося с собой два противоположных чувства — горькую обиду, граничащую с ненавистью, и трепетное тепло, граничащее с любовью. Я любил его, по-своему, странно, пусть он и прикладывал ко мне руки порой. Но, тем не менее, он был единственным моим настоящим родителем. Был единственным, что у меня сохранилось с детства. А он? Он любит меня. Я знаю, что любит. Но слабость его характера не позволяет сделать свою новую жену недовольной, поэтому, каждый раз, когда я говорю что-то не то, мне достается. Не потому, что я сказал что-то плохое или оскорбил отца, нет. Просто потому, что сказанное не понравилось Патрише. Я ненавижу его за это. Ненавижу, но пощечины и грубая сила — единственное, что возвращает меня к нормальности. Это то, что не дает моей странной темноте выползти наружу. Это приводит в себя. Еще с детства боль стала для меня спасательным якорем. Она делала меня нормальным. Я привык к ней, как собаки привыкают давать лапу в обмен на угощение. Поэтому мой отец — это ключ к тому, чтобы сдерживать внутри все то, чего я боюсь. Как бы сильно ни горела во мне обида, я испытывал к нему какую-то странную, животную благодарность. Я чувствовал, что это были явно нездоровые отношения, но ничего не мог с этим поделать.
— Ну и что ты встал с этим пакетом? Господи, Доминик, от тебя никакой помощи, иди отсюда, я сама все сделаю!
С удовольствием. Сказать, что я ненавидел ее — ничего не сказать. Я не виню отца за то, что он хочет жить с другой женщиной, не виню Патришу за то, что этой самой женщиной оказалась она. Но это не мешает мне ее ненавидеть. Ее отношение ко мне всегда было таким, как будто это не она внезапно появилась в нашей семье, а я. Она даже не пыталась скрывать свое презрение ко мне. Да я и не скрываю своей ненависти. Мы привыкли жить друг с другом на протяжении стольких лет. Не смотреть друг на друга, не говорить, вообще никак не взаимодействовать. Но когда она решает, что может контролировать, или принимать хоть малейшее участие в моей жизни, на правах «матери», вот тогда…тогда я прикладываю все свои силы, чтобы сдержать рвущийся изнутри гнев.
Сколько раз в своей жизни я представлял эту женщину в агонических муках. Эти мысли, мысли о ее смерти, или даже возможном убийстве, закрадывались ко мне в голову довольно часто. Не то, чтобы я намеревался причинить ей физическую боль, нет, но ненависти хватало, чтобы представлять, как кровь брызжет из перерезанного горла, как она захлебывается в своей собственной, поддерживающей жизнь, жидкости, смотря на меня не глазами, полными презрения и злости за то, что я существую, а глазами, полными мольбой о помощи и желанием жить. Я бы смотрел в эти глаза, пока мои носки пропитываются горячей, красной жижей, смотрел на то, как меняется человек в те моменты, когда прочие чувства и эмоции отключаются, а остаются только примитивные нужды и инстинкты, только правда. Смотрел бы, как жизнь медленно покидает ее тело, делая глаза стеклянными, искусственными, пустыми. Я бы смотрел в них, и не видел больше всего того презрения и ненависти. Я бы хотел посмотреть в них. Наверное. Я бы хотел, чтобы это было правдой…
Злость потихоньку отпускала, при мыслях об этом. Я бы осек себя за подобное… Честно, раньше я так и делал, точнее пытался. Но это не помогало, они все равно возвращались. В магазине, в школе, за вечерним просмотром фильмов или за ужином — всегда. Это было моим маленьким секретом.
Вчера Патриша забрала мой телефон, и я намереваюсь забрать его обратно, пока отца нет дома, потому что эта дура точно положила его в один из ящиков его кабинета. Дверь закрывалась на ключ, но еще лет в девять я научился пользоваться скрепками, чтобы ее открыть. Мои вещи часто оказывались запертыми там, за какое-то непослушание. Иногда я там прятался. Больше от всего внешнего мира, чем от этой истеричной женщины. Тут было уютно, пахло парфюмом отца, и здесь я чувствовал себя ближе к нему. Воспоминания всегда подкидывали картинки: в этом углу он ударил меня, после чего я неудачно упал и сломал руку, в этом кресле он читал мне сказки, когда мне не спалось ночью, под этим столом я прятался, чтобы он не ударил меня снова, когда я за ужином решил спросить его о маме. Это место, как и мое отношение к нему, причиняло боль и окутывало теплом. Как бы парадоксально не звучало, но это моя любимая комната, где мы с ним были вдвоем… только я и отец. Как раньше. Я плохо помнил детство, но точно знал, что отец тогда был другим со мной. Он никогда не бил, не лгал, и не закрывался от меня так, как он
