Мой бывший враг
1
Продолжение истории "Мой любимый враг".
Таня
В сумке у меня лежит блокнот. Там, на первой странице, написано всего две фразы:
«19 июня.
Вчера у меня была самая страшная ночь в моей жизни. Не дай бог кому-то такое пережить…».
И больше ничего.
Это мне психолог посоветовала изливать мысли и чувства куда-нибудь, например, на бумагу. Но это дело у меня не идёт. Чёрт знает зачем я блокнот с собой таскаю.
Вообще, предполагалось, что если я всё опишу, то как бы отчасти разгружу себя, а, значит, смогу легче перешагнуть события той ночи и жить дальше. Но эти две строчки – самое большее, что удалось из себя выжать. Хотя я помню всё, до мельчайших подробностей. И не просто помню, а будто снова и снова туда переношусь.
И даже спустя почти три недели я всё ещё вскакиваю во сне в холодном поту, задыхаясь. Иногда кричу и просыпаюсь от собственного крика.
Психолог считает: меня травмировало то, что я чуть не сгорела заживо, будучи, к тому же, запертой в этой проклятой кладовке. Тут, якобы, благодатная почва для развития и клаустрофобии, и пирофобии, и черт знает каких ещё фобий и психических расстройств.
Но на самом деле страшно, по-настоящему страшно, до одурения и остановки сердца, мне было в тот момент, когда на моих глазах на Диму рухнула горящая балка. Я до сих пор каждый раз внутренне умираю, стоит только закрыть глаза и увидеть ту картину вновь. Вот он стоит всего в двух шагах от меня – и вот…
Ох, я даже сейчас закусываю губу и жмурюсь, пытаясь побороть внезапное острое желание разреветься прямо здесь, в больничном коридоре. Это тяжело – хранить спокойствие, когда сердце рвётся на куски. Но надо, потому что плакать нельзя. Диме нужны только позитивные эмоции, иначе… Даже не знаю, что будет иначе. Его врач на этом моменте в прошлый раз сделал многозначительную паузу. И когда меня подпускают к Диме, я веду себя, наверное, как легкомысленная дурочка. Щебечу про всякую ерунду, хихикаю, ну, нежничаю ещё, когда в палате мы одни, а потом, дома, рыдаю…
Хотя могло быть всё хуже, гораздо хуже.
По крайней мере, Дима жив.
Не знаю, как я не сошла с ума в ту ночь, хотя… вела себя тогда действительно как безумная. Рвалась к нему в огненный зев этого проклятого ресторана, билась в истерике, истошно кричала. Меня еле удержали. Отцу наговорила с три короба.
«Это ты виноват! Ты! Со своей дурацкой местью! С ненавистью твоей ко всем Рощиным! Доволен теперь? Ты этого хотел?».
А если бы мне попалась в тот момент Зеленцова, о-о-о… я бы, наверное, попросту разорвала её. Но она как сквозь землю провалилась.
Позже, на допросе, Бусыгина сказала, что Женька вместе с матерью под шумок уехали. Когда запахло жареным, вышли за ворота на трассу, поймали попутку и смылись.
Их потом неделю искали. И всё-таки нашли. Женькина мать, конечно, говорит, что они просто поехали отдохнуть после ЕГЭ, но все уверены, что они пытались сбежать. Причём так скоропалительно, что даже Женькин отец не был в курсе.
Бусыгина сдала Зеленцову с потрохами. И не только в том, что она меня заперла в той кладовке, но и в том, что, когда начался пожар, Женька ей велела: «Молчи, дура! Никто не узнает». Теперь обе под следствием. Будет суд. Бусыгина, скорее всего, говорят, отделается лёгким испугом. А Зеленцовой дадут срок, правда, неизвестно какой. Димка, слава богу, выжил, но пострадал серьезно. И Женьке уже восемнадцать, совершеннолетняя, значит, ответит по полной. К тому же они сбежали, что тоже отягощает. Да и наш выпускной попал даже в федеральные новости, и за делом теперь следит общественность.
Но самая дикость в том, что мать Зеленцовой приходила ко мне. Просила дать показания получше, деньги предлагала. На её беду отец был дома…
Меня, конечно, и саму чуть не взорвало от такой чудовищной наглости, но отец… В общем, Женькина мать еле ноги унесла.
2
Когда Диму увозили из ресторана на скорой, меня не взяли, как я ни умоляла, как ни упрашивала. Тогда поехала сама, следом, на такси. Вместе с Ольгой Юрьевной, его бывшей классной.
Сначала я просто сходила с ума. Металась по коридору, стонала, сокрушалась, погибала. На минуту присаживалась на кушетку, но тут же снова подскакивала. Время от времени пыталась прильнуть к широким металлическим дверям, куда его увезли, жадно ловила звуки, не говорит ли там кто про Диму, не идёт ли кто из врачей к нам.
Ольга Юрьевна пыталась отвлечь меня разговорами, про Диминого отца спрашивала, про то, куда я буду поступать. Но я только раздражалась: «Господи, да разве ж это сейчас важно? А про Диминого отца я вообще ничего не знаю!».
«Таня, не психуй, – говорила она. – Горю этим не поможешь».
Затем там же, в больнице, по её просьбе дали мне какую-то пилюлю. От нервов, наверное. С неё мне очень захотелось спать. И потом я сидела клевала носом до тех пор, пока не вышел врач и не сообщил, что Димка пока стабилен, но…
Это его «но» у меня сразу двадцать лет жизни отняло.
Он много чего сказал на своём языке, из чего следовало, если по-простому, что первые дни самые решающие и… всякое может случиться.
Я стала причитать: «Пожалуйста! Только не дайте Димке умереть! Он должен жить!».
На мой выпад врач отреагировал сухо и строго: «Так, давайте без эмоций. Мы делаем всё, что нужно».
И снова скрылся за дверями.
Ольга Юрьевна опять начала нудеть, что надо надеяться и верить, а я, рыдая, от неё отмахивалась: «Да отстаньте вы уже от меня».
Сейчас-то я понимаю, что зря на неё срывалась. Она, наоборот, тогда помогала, поддерживала, даже до Рощина-старшего сумела каким-то чудом дозвониться.
Правда, тут тоже был шок, у меня, во всяком случае. Впрочем, и её Димкин отец обескуражил слегка.
Потому что он не поехал. К родному сыну не поехал. В смысле, даже на словах в разговоре с ней не рассматривал такой вариант. Вот так.
Понимаю, что Канада – это не соседний город, и даже не Питер. Но когда Ольга Юрьевна ему звонила, мы даже ещё не
