Дорогой друг, ты, в принципе, можешь и не читать наше предисловие. Книга, в отличие от утюга, не требует тщательного изучения прилагаемой инструкции перед началом эксплуатации. Раскрыл и эксплуатируй.
…Попробуем объяснить.
Все дело, видимо, в том, что нам и самим хотелось бы понять, что именно мы написали. В каком жанре? С какой целью? Это — детектив?… Ну, в общем-то, да… Хотя детектив содержит не только загадку, но и разгадку. Наш роман не содержит разгадки. Мы, собственно, и не ставили себе цель написать классический детектив и запутать читателя так, чтобы он ничего не смог распутать. Внимательный читатель все поймет сам.
Мы пытались рассказать историю жизни оперуполномоченного ленинградского уголовного розыска. Почти реальную. В этом смысле «Мент» является скорее полудокументальной хроникой и более всего стыкуется с «Мемуарами» Франсуа Видока, которые вышли в свет в 1828 году в Париже… Авантюрист, преступник, каторжник, а позже полицейский, Видок стал в конце концов частным детективом. Впервые в литературе рассказав о жизни преступного мира, он создал жанр про полицейского и вора. Его «Мемуары» пользовались громадным успехом и именно потому, что автор использовал реальный непридуманный материал.
С огромным удивлением мы поняли, что в большой массе выходящей нынче у нас художественной (и псевдохудожественной), документальной (и псевдодокументальной) литературы подобное встречается нечасто. Даже когда книги пишут серьезные и знающие тему люди, — все равно иногда получается развесистая клюква. Различие только в степени развесистости.
Особенно это касается лагерной темы. Тот тяжелейший пласт, который вспахали Солженицын, Шаламов, Лебеденко, относится все-таки к другой, ушедшей эпохе.
Книги, относящиеся к сегодняшнему дню, либо не очень компетентны, либо тяготеют к сенсационности. Увы… Не претендуя на полноту охвата, мы все же пытались восполнить этот пробел. Что получилось — судить тебе… А мы садимся писать завершение нашей трилогии.
Пролог
День пятнадцатого февраля тысяча девятьсот девяносто третьего года выдался в Питере морозным и ветреным. Солнце, кажется, даже и не думало о том, чтобы выглянуть из-за серых, низко висящих туч, с которых сыпался на угрюмый город колючий снег. Поземка заставляла прохожих жаться к нахохлившимся домам. Люди торопливо семенили по заснеженным тротуарам, стараясь побыстрее юркнуть туда, куда не мог ворваться за ними следом пронизывающий ветер — в магазин, в метро, в собственную парадную…
Странный контраст с торопящимися укрыться в тепле горожанами составляла группа из восьми человек, сидевших на корточках перед одиноким вагоном, стоявшим на запасных путях Финляндского вокзала — далеко от шумных перронов, к которым прибывали пригородные электрички и комфортабельные поезда дальнего следования. Запасные пути у Финляндского вокзала — это настоящий лабиринт, в котором случайный человек может запросто заблудиться. На самом деле ничего странного в неподвижности восьми человек, сжавшихся на корточках перед одиноким мрачным вагоном, не было. Вагон, перед которым они сидели, назывался «Столыпиным» и предназначался для этапирования осужденных к местам отбытия наказаний — а эти восемь были зэками, то есть как раз этапниками. Нет, конечно, целый вагон на восемь человек — это было бы слишком жирно, просто этап формировался из нескольких партий — самые большие прибывали, как правило, из Крестов, а этих восьмерых автозак доставил из изолятора, расположенного на улице Лебедева. Тюрьму эту петербуржцы часто в обиходе называют детской — потому что в ней действительно сидят преимущественно малолетки. Впрочем, на Лебедева хватает и взрослых мужиков, содержащихся под стражей — ведь в каждую камеру малолеток положен воспитатель, который обязан следить, чтобы не беспредельничали, а надо сказать, что детки (среди них, как правило, только те, кто совершил тяжелые преступления — убийства, изнасилования, разбои и т.д.) способны на проявление такой жестокости, которая может ужаснуть даже видавших виды опытных и заматеревших зэков…
…Спросите любого, кому когда-либо доводилось зону топтать, о том, как его этапировали к месту отбытия наказания — и услышанный рассказ навряд ли порадует добрыми и светлыми эмоциями. Этап — это сплошные нервы и масса бытовых неудобств — так уж повелось в России с давних пор… Этап — это не просто перевозка заключенного, это всегда новый рубеж в жизни, новая веха в судьбе… У нас ведь в стране как: каждый сиделец сначала числится задержанным, потом арестованным. И пока томится он в изоляторе под следствием — преступником его называть нельзя, поскольку суд еще не определил степень вины и меру наказания. Определить-то суд еще ничего не определил, а содержащийся под стражей уже наказан — дурной едой, теснотой, кислородным голоданием и замечательным, можно сказать — душевным — обществом. Редко кто в изоляторе умудряется свое здоровье поправить. Когда следствие завершается, заключенный начинает знакомиться с делом, которое направляется в суд. После идет процесс — зэк, естественно, по-прежнему в крытке парится. Но вот уже и приговор вынесен — скажем, семь лет в колонии строгого режима — а на зону сидельца все равно никто отправить не торопится, потому как он хоть и осужденный уже, но осужденный, если можно так сказать — не окончательно. Есть у заключенного право еще кассационную жалобу написать и ответа на нее дождаться. А кассационников ни одна зона не принимает — мало ли, какой ответ на жалобу придет. Хозяева так рассуждают: «Нам невиновные не нужны». И они по-своему правы… А поскольку в матушке-России запрягают очень медленно, часто так бывает, что от момента задержания человека милицией до дня получения им ответа на кассационную жалобу проходит год, порой и другой, а то и третий… Да что там — случалось (и не так уж редко), что и по пять лет людей в предвариловке мариновали…
Так вот — как ни паскудно в изоляторе сидеть, а человек уж так устроен, что везде обжиться умудряется. За долгие месяцы тюрьма и впрямь домом родным становится, в котором все ходы-выходы знакомы, и про каждого соседа-сокамерника известно больше, чем про собственную жену… Сокамерники, как и жены, конечно, разные попадаются — и нормальные люди, и твари конченные, но, по крайней мере, понятно чего от каждого ждать можно. Человек-то больше всего всегда страшится неизвестности…
Познание этой неизвестности начинается в тот вечер, когда, вскоре после получения ответа на кассационную жалобу (у одних это вскоре несколько дней тянется, у других — месяцы занимает, тут ведь как карта ляжет), зэку объявляют, что утром он, сердешный, уйдет на этап… Из родимой хаты заключенного с вещами переводят в этапную камеру, в так называемый собачник. Почему собачником эта камера называется? Да потому, что уюта в ней, конечно, никакого — никто ведь в этой хате дольше чем на сутки-двое не задерживается, а стало быть — почти каждый норовит наплевать-нагадить от всей души — крытке на память… Потому и собачник, что у пса в будке уютнее, чем в этапной камере… Ну, а утром этапников шмонают напоследок, выдают сухой паек, грузят в автозак — и с ветерком доставляют до вокзала, где уже ждет осужденных так называемый «Столыпин» — специальный этапный вагон… Надо сказать, что шмонают этапников перед погрузкой в автозак без особого рвения — уходящие сидельцы вертухаям уже до балды — убывает человек — и скатертью дорога, за него теперь пусть другие отвечают, да и что он из крытки с собой в дорогу-то взять может? Другое дело, если у конвойщиков с зэком какие-то личные счеты — тогда да, тогда бедолаге могут и трусы на ленты распушить, чтоб запомнил, сука, кому в тюрьме банковать положено… Но такие ситуации случаются все же редко, и, как правило, предэтапный шмон — чистая формальность, не более… Вертухаи, они ведь тоже — люди, так что, ежели к ним — по-человечески, то и они в ответ — по-людски. В пределах разумного, естественно… Можно, конечно, и на садиста нарваться — но тут уж кому как повезет. Выродки встречаются во всех социальных группах…
