Константин Фрес
Невеста в бегах. Гуси, грядки… герцог?!
Глава 1
— Итак, ты выйдешь замуж за Густава Октавиана Третьего, и это не обсуждается.
От ужаса мурашки бегут у меня по спине.
Я забываю, как дышать. Смотрю во все глаза на мать с отцом.
— Это что, шутка такая?! — лепечу я, переводя взгляд с одного лица на другое.
Но, кажется, они вполне серьезны.
Мать поджимает подкрашенные губы. Она пьет утренний чай мелкими глоточками, стараясь не повредить макияж.
Ее лицо набелено, как свежеотштукатуренная стена.
Волосы собраны в прическу, похожу на морскую пену в шторм.
И тоже присыпаны белой пудрой.
Новое платье из нежно-розового шелка блестит на солнце.
— Мама, — лепечу я еле ворочающимся языком.
А сама просто застываю от ужаса.
— Что «мама»? — огрызается она. — Сегодня он придет на смотрины. Будь с ним повежливее!
Прячет взгляд.
А у самой щеки и уши пылают. Это видно даже через три слоя белил.
— Ты уже взрослая, — продолжает она сухо и холодно. — И должна разделять тяготы семьи. Мы разорены. И иного способа поправить наше положение нет. Он обещал довольно кругленькую сумму, если ты согласишься стать его женой.
— Нет иного выхода?! — кричу я. — Только меня продать, как корову?!
— Что за выражения, юная леди! — грохочет отец.
Но после той новости, которую они мне сообщили, его гнев мне не страшен.
Самое страшное со мной уже произошло.
Они отдают меня этому… Октавиану!
Я видела его всего пару раз.
И только однажды говорила с ним.
А еще один раз подала ему платок, чтоб он смог утереть красную сопливую физиономию.
Густав Октавиан — баронет. Не самый знатный человек в округе, но определенно самый богатый.
А еще он безумен, как мешок с кошками.
У него невероятно уродливое, ненормальное лицо. Глаза расширены, словно он падает в пропасть и таращит их изо всех сил.
Он пускает слюни и сопли. Остатки рыжих волос обрамляют его блестящую лысину.
А когда он отрывает насекомым лапки, его обрюзгшие щеки трясутся от злобной радости.
И, думаю, насекомыми он не ограничивается.
Просто на балу, где я застала его за этим занятием, не было мышек и лягушек, чтоб как следует развлечь баронета.
Единственный опекун Густава Октавиана — его отец. Старенький, как позапрошлый век. И такой же полубезумный, как сын.
Только Густав не притворяется добреньким. У него для этого мозгов маловато.
Папаша баронета Густава Третьего хихикает невпопад, часто потирает ручки и повторяет что мечтает о внуках.
А иногда, когда никто не видит, норовит облапить девиц за зад.
…И этим двум извращенцам в дом меня собираются отдать мои родители?!..
— Да он же задушит меня в первую брачную ночь! — со слезами на глазах лепечу я. — Только затем, чтоб послушать, как я пищу!
Если Густаву взбредет в голову так поступить, его папаша никак не поможет мне.
Боюсь, он будет присутствовать, тихонечко сидя в углу, хихикая и потирая ручки.
— Не преувеличивай, — безразлично отмахивается от меня мать. — Ну, помнет немного… Может, поколотить чуток. Но первые брачные ночи никому еще радости не приносили. Таков женский долг — подарить себя на радость мужу.
— Я прекрасно знаю, какую радость должна принести жена своему мужу! — кричу я. — Но речь идет об убийстве!
— Ты слишком нервна, — произнес отец.
И тоже спрятал взгляд.
— Да что вы несете такое! — взвилась я. — Опомнитесь! Вы получите деньги за свое согласие, а я?.. Что я получу?! Мне-то зачем это надо?
— Ты получишь самого богатого мужа в округе, — произнес отец.
— Неблагодарная! — фыркает мать.
— Если так хочешь богатства, то сама и выходи за этого… Густава!
— Как ты смеешь так разговаривать с матерью, паршивка!
— Я паршивка?! Позвольте вам напомнить, что разорились-то вы! Это ваша страсть к азартным играм и скачкам довела нас до нужды! Это вы промотали состояние! Так почему за ваши грехи должна расплачиваться я?
— Нет, это невозможно! — воскликнула мать, подскакивая.
Она ставила на скачках больше отца. И проигрывала тоже больше него.
В карты она тоже любила играть. В салонах только этим и занималась.
Но играть она не умела. Ее игра — все равно что перья из веера выщипывать и ими крыть козырей.
Словом, праздный образ жизни быстро привел моих родителей к разорению.
Сначала они распродавали драгоценности, потом мебель.
Время от времени отец пытался отыграться.
И иногда в его руках появлялись деньги. Но очень ненадолго.
Теперь, стало быть, и до меня дошла очередь.
Продадут меня как золоченую раму.
Мать встрепенулась.
— Вы слышите?! — закричала она взволновано. — Приехал, приехал! Он приехал!
От волнения она даже чашку мимо блюдца поставила.
— Эстелла! — задыхаясь, зашептала она, подскочив. — Что ты сидишь?! Давай, давай, поднимайся! Приведи себя в порядок, волосы поправь! Горе ты мое! И улыбайся, все время улыбайся!
— Да с чего мне улыбаться?! — возмутилась я. — Не пойду я за Густава!
Мать тотчас прекратила суетиться и глянула на меня.
Глаза у нее были какие-то мертвые.
Она всегда так смотрела, когда проигрывала.
Или когда не играла слишком долго.
Ее словно сжигало изнутри. Пожирало ненасытное желание развлечений.
Она словно высыхала от голода и жажды.
И я поняла, что она скорее пожертвует мной, чем упустит возможность получить деньги и утолить свою жажду.
— Ты сделаешь то, — мертвым голосом чеканит она, — что я тебе велю. Ну, пошла… скотина!
Последнее слово она прошипела тихо и яростно.
Так, что кровь стыла в жилах.
— Еще одно слово, — исступленно продолжила она, глядя на меня так жутко, что я кожей ощутила ее безумие и ее ломку, — и я изломаю тебе руки своей тростью! Я вышибу тебе глаза! Я…
— Магда! — одернул ее отец. — Ты пугаешь нашу девочку. Не надо! Она умница. Она все сделает правильно. Сама.
Говорит добрые, мягкие слова. А взгляд такой же, как у матери. Пустой взгляд оголодавшего хищника.
Он растерзает меня так же, как она, если я не подчинюсь.
— Пошла, пошла! — шипит мать, тыча мне в спину острым наконечником трости.
И мне ничего не остается делать, как подчиниться.
«Ну, ничего, — думаю я, на деревянных ногах шагая по дорожке навстречу гостям. — Может, он просто урод? И не такой уж садист… ну, может просто страдает. Так уж вышло. И жениться, может, хочет в надежде, что я его пойму и приму… Как Красавица и Чудовище. И тогда он раскроет мне свою чуткую и ранимую душу…»
Но
