Дарья Жуковская
Рыжая
В тот город мы въехали утром, когда все лавочки только открывались, дворники усердно мели мостовые, а ослепительный солнечный свет, казалось, играл в каждом окне, каждой росинке, и мог поднять настроение самому закостенелому мизантропу. Это было кстати, в пути мы были всю ночь и порядком устали. Я был молод тогда и даже короткий сон, впрочем, вполне комфортный, стал достаточен, к тому же новизна освежала. Все было впервой, и это далекое путешествие по неизведанным краям – тоже. Мой компаньон, однако, был хмур. Он, уже проснувшись, сидел нахохлившись, скучая и явно озябнув, глядел в оно. Мы въехали в старинную часть города, когда звук фанфар и какое-то столпотворение привлекло мое внимание. Я попросил моего спутника, господина Ротта, подъехать посмотреть поближе, и он тотчас дал указания вознице. Г-н Ротт был немолод, но еще крепок, меланхоличен и часто груб, но его рекомендовали мне как отличного переводчика, без которого я, «варвар» в такой дали от дома, не мог бы и помыслить о путешествии.
Мы остановились прямо на краю главной, по видимому, площади города, небольшой, но милой. Аккуратные, высотой в четыре этажа каменные дома с арочными окнами с трех сторон площади и помпезное здание Ратуши с другой стороны. В центре находился фонтан, весь словно обвешенный людьми, они толпились, лезли друг другу на плечи, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Во всех окнах, чудесно украшенных цветами и флагами, торчали зрители. Рядом с фонтаном был небольшой помост, оцепленный королевскими гвардейцами, на котором стоял солидный мужчина в шляпе с огромным сизым пером. Толпа гудела, он прочистил горло и в освободившейся паузе начал речь тонким визгливым голосом, так контрастировавшим с его необъятным телом. Я вопросительно кивнул переводчику – он подхватил тут же, с окончания первой фразы: «Сего дня, три тысяча сто двадцать седьмого года, в присутствии достопочтенных горожан и глубокоуважаемых горожанок мною, сэром Элфридом Безбородым III, мэром и главным судьборешателем округа будет объявлено …» Тут мэр закашлялся, то ли подавившись слюной, то ли потеряв дыхание, то ли нить сложносочиненных предложений. Мой переводчик смолк, с укором глядя мне в глаза. «Заставлять работать в 8 утра, без завтрака и даже без чашечки кофе», – на такое способны только дикари, словно читалось в его взоре. Я вздохнул и любезно попросил его рассказать, что здесь происходит коротко, своими словами.
«Пшеничное платье», – сказал он. Я ничего не понял. «Вон, видите большую клетку, завешенную красной парчой? Там содержится преступница, ее по древнему обычаю приговорили к танцу в пшеничном платье».
Конечно, у всех народов свои традиции и уклад жизни, который изумляет внешних, но танец как наказание – о таком даже я, путешествующий не первый год, слышал впервые. «Желаете просмотреть? Скоро начнется. Представление длится обычно не более 10 минут и мы успеем еще сегодня заехать в университетский сад на орнитологическую выставку, как вы хотели.» Тон Ротта стал подобострастным, но я знал, что ему не нравятся мои интересы и образ жизни. Не все ли равно. Не каждый день удается увидеть то, о чем никто из твоих краев и не ведал, да и какая разница, что о тебе думают другие.
Ротт отпросился покурить на улице в ожидании, я гадал, под какую музыку тут танцуют. Толпа заметно волновалась, то тут, то там раздавались нетрезвые мужские возгласы. Охрана стояла, пристально разглядывая зевак.
Вдруг бодро и радостно оркестр заиграл неизвестный мне марш, дрогнуло и в один миг упало алое покрывало. То, что я увидел, изумило меня. Худенькая девушка не старше 17 лет на вид стояла внутри клетки, обняв себя руками. Даже в теплый майский день ее странное одеяние казалось не по погоде – все словно сотканное из сетки, оно было похоже одновременно на паутину и кольчугу. Серое, с золотым благородным блеском, оно водопадом складок спадало с хрупких плеч вниз, до самого пола. Оно было сделано из необыкновенного материала, видимо, действительно, зерен, плевел и колосьев пшеницы. Зачем, я хотел спросить господина Ротта, но дальше все случилось быстро, и я в оцепенении глядел, затаив дыхание. Как, собственно, и все на этой площади. Под минорную музыку девушка вышла вперед, огляделась затравленно и виновато.
«Танцуй, танцуй, тощай курица», – послышался пьяный голос в толпе, г-н Ротт перевел мне.
Вновь заиграла веселая бравурная мелодия и девушка, подняв голову к небу, быстро закружилась на месте. Она крутилась, раскинув свободно руки, словно забыв обо всем, о своей вине, о своих обвинителях, даже о своем страшном платье, как вдруг барабаны перешли на дробь и вскоре послышался шум. Непонятный, нарастающий, словно рой рассерженных пчел, словно буря аплодисментов, дикий шорох крыльев. Потемнело, сверху налетели на площадь птицы, на мгновение заслонив само солнце. Сотни, сотни голубей, сизых, белых, коричневых, пестрых устремились в центр площади. Оркестр все играл и играл свою быструю музыку. Мне казалось странным, пугающим, как птицы устремились к девушке, точнее, к ее платью. Их клювы казались похожи на лезвия, ножи, сверкающие на солнце.
«Они убьют ее?», – кажется, я сказал это вслух. Господин Ротт отбросил свое напускное спокойствие и жадно, как и я, смотрел на происходящее, торопливо комментируя. «Нет, нет, они только покалечат ее, таков древний обычай для девушек ее рода занятий. Некоторые слепнут. Кто-то не досчитывается пальцев, но чаще всего они выживают, эти пташки, только порхать как раньше уже не могут. Острые когти и клювы оставляют следы на коже, хе-хе-хе, знаете ли», – гаденько посмеялся переводчик.
Я боялся пошевелится, загипнотизированный, как будто сам был этой жертвой, а толпа в восторге все гудела. Сотни, тысячи птиц причудливым комом ворошилось вокруг несчастной и ничего нельзя было больше разглядеть, кроме крыльев, хвостов, клювов, а оркестр играл все громче и громче, заглушая птичий гомон.
Наконец все стало стихать. Постепенно ритм самого причудливого из всех существующих танцев начал замедляться. Птицы улетали, по одной, небольшими стайками, то тут, то там, вновь начали освобождаться кусочки площади. С последними ударами барабанов оставшиеся птицы разлетелись.
По толпе прокатился изумленный шум. «Здесь что-то не так», – воскликнул мой компаньон, голубица то смылась! И правда, девушки на площади не было, ни живой, ни мертвой. Растеряно переглядывались гвардейцы, мэр был вне себя и что-то кричал одному из них, казалось, готовый скормить и его птицам.
Мой спутник тоже был неприятно изумлен, а я, конечно же, рад. И удивлен, ведь на круглой,
