Дмитрий Фладунг
Из нескольких дней жизни простого русского человека Семёна Захарыча
Закрытое вчера солнцезащитной пленкой окно и плотно занавешенные тёмные шторы дали свой эффект. В комнату почти не проникал палящий солнечный свет, было свежо и тихо, почти бесшумно работал кондиционер.
Проснулся Семён Захарыч сегодня поздно. Будучи человеком добропорядочным и православным христианином, Семён Захарыч мысленно, ещё даже не успев открыть глаза, осенил себя крестным знаменем, потом произнёс, как он считал самые великие и почти единственно неизменные на этой, (и как он тоже считал) грешной земле слова, а именно: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного", улыбнулся и открыл глаза.
Была суббота. Осознание того, что завтра Воскресенье и что сегодня, и завтра ему никуда не по собственной воле идти или ехать не надо, вызвало у Семёна Захарыча ещё одно дополнительное чувство удовлетворения жизнью.
Впрочем, идти не по собственной воле Семёну Захарычу вообще никогда и никуда ходить не приходилось, за исключением конечно школьных и университетских лет.
Но слова "хлеб свой насущный съедать в поте лица своего будешь" Семён Захарыч истолковывал для себя не только в самом великом духовном смысле этого слова, но и в самом прямом и даже нужно сказать примитивном. То есть понимал, что если хочешь кушать, то работать надо.
Случившаяся вчера поездка Семёна Захарыча по живописным местам наложила на него тоже совершенно неизгладимое впечатление. Поэтому, проснувшись сегодня утром, он чувствовал какое-то почти невыразимое чувство, какого-то спокойного возвышенного духовно-творческого счастья. С полной уверенностью он чувство это приписывал многолетним нравственным трудам своим. И даже сказать лучше, считал это отчасти некоторым, так сказать плодом нравственных трудов своих. Одним словом сказать, день у Семёна Захарыча начинался весьма хорошо.
Почти как маленький ребёнок, двумя руками до самого подбородка, он подтянул сползавшую всю ночь с него вторую простынь, которая служила ему в летнее время вместо одеяла, положил руки на грудь, скрестил пальцы рук между собой, сладко вздохнул как человек, только что проснувшийся и удовлетворённый жизнью и с невероятно довольным выражением лица, снова закрыл глаза.
Мысли его были ясны и просты, ему нравилось это чувство, он хорошо поспал.
Первая ясная его мысль, за исключением тех, которые входили в неизменное правило его жизни и неизменно всегда были первыми, о которых сейчас можно и не говорить, была мысль о его завтраке. А именно о том, что сегодня в виду некоторых обстоятельств, то есть в виду ещё вчерашнего решения сегодня и завтра никуда не ходить, никого не видеть, и ни с кем не разговаривать, то и завтрак его сегодня мог быть, и даже должен был быть, таким же свободным, как и всё его утро.
Каши, омлеты, яичницы и даже гренки с беконом, которые ему уже изрядно надоели, с меню сегодняшнего утра были вычеркнуты сразу. А вот домашние пельмени со сметаной, оставшиеся ещё со вчерашнего ужина в холодильнике, утренний аппетит Семёна Захарыча немного заинтересовали.
Но мысли о завтраке, вскоре и даже почти сразу, Семёном Захарычем невольно были оставлены, воспоминания о вчерашней поездке, абсолютно законным образом, пришли в его сознание.
Весь день вчера он ездил вдоль рек, лесов, полей и заливов. Из дома он уехал очень рано, а вернулся уже поздно. И что он только не испытал и что он только не перечувствовал, смотря на эту природу. Несколько раз, по совершенно безлюдным, почти забытым грунтовым дорогам, он проезжал по лугам, по краям леса, смотрел на заливы с далека и с близи. Он много раз останавливался в поразивших его местах, смотрел, гулял и рассматривал полевые цветы, смотрел на деревья, на равнинный ландшафт, на горизонт, сливавшийся с голубым ясным небом.
В те часы и минуты всё существо Семёна Захарыча что-то наполнило, наполнило так, как уже один раз наполняло, ещё лет десять назад. Но тогда наполнив его, чувство это не оставляло его ни на одно мгновение несколько лет подряд. Теперь он всё вспомнил. Он понял. Он осознал. Он ясно, как на ладони увидел, что он тогда, спустя несколько лет потерял.
Он молча спрашивал себя. Как мог он так ошибиться. Как мог он всё это забыть. Как мог он сразу это не понять, не заметить, не увидеть, не почувствовать, не осознать. Он вдруг увидел. Он вдруг осознал, сколько лет, сколько времени потеряно зря, потерянно в пустую.
Ничему, что видел и чувствовал тогда Семён Захарыч, нельзя было предать меньшее или большее значение, но всё-таки, стоя под палящим солнцем и под тенью деревьев, он как-то особенно всматривался в полевые цветы, жёлтые и сиреневые, бордовые и красные. Не только сами цветы интересовали его теперь, не только сам факт их чудесного существования, но и как тогда десять лет назад, опять сам цвет, именно цвет, состав, существо, атом, жизнь исходящая из него, снова поражали теперь Семёна Захарыча.
Перед лесом в одном месте, где он увидел большую поляну цветов и огромное широко раскинутое на ней старое дерево, Семён Захарыч остановился. Справа на пассажирском сиденье лежал свежий белый хлеб и большой, переливающийся на солнце жирным блеском, кусок свежего рыбного балыка.
Переливы пения птиц, лёгкий шелест листвы с макушек деревьев, жужжание жуков, стрекоз и всевозможных насекомых, доносившееся каким-то огромным, заполняющим всё вокруг звуком, поразило Семёна Захарыча. Это был какой-то хор, хор звуков, хор какой-то жизни, слаженной и дирижируемой, каким-то совершенным, пронизывающим всё существо мира, законом.
Передать, что чувствовал в те минуты Семён Захарыч, было невозможно. Это был не восторг. Нет. Это был Рай. Рай в его сердце, Рай во всём существе Семёна Захарыча.
