Александр Александрович Формозов
ЧЕЛОВЕК И НАУКА. Из записей археолога
Формозов А. А. Человек и наука: из записей археолога. — М.: Знак, 2005. — 224 с. — (Studia historica. Series minor). — ISBN 5-9551-0059-8
Автор — археолог и историк — делится с читателями сложными проблемами, которые встают перед ученым, работающим в области гуманитарных наук. Они связаны с необходимостью учитывать человеческий фактор в процессе поисков истины и познания мира.
ОТ АВТОРА
Жизнь идет к концу. Более пятидесяти лет прошло с тех пор, как я провел первые археологические разведки, напечатал первую заметку. Кое-что за эти годы я сделал. Мои книги и статьи о каменном и бронзовом веке, о первобытном искусстве и на историографические темы цитируют в литературе достаточно часто. Но вот взаимопонимания с коллегами у меня обычно не возникало. Уж очень по-разному смотрели мы на саму нашу работу. Может быть, на прощание не лишним будет объясниться.
Мой отец был зоологом, профессором Московского университета, мать — геохимиком, сотрудником Академии наук. От родителей я воспринял идею служения науке и культуре, столь характерную для русской интеллигенции XIX века. Представления, с которыми в 1946 году я пришел на исторический факультет Московского университета, а в 1951-м — в академический Институт истории материальной культуры, подверглись жестокому испытанию при столкновении с реальной действительностью. Вместо храма науки я видел то заурядную контору (начальник, подчиненные, фавориты), то лавочку (я тебе — ты мне). Страдая от этого, я год от году отдалялся и от своих учителей, и от товарищей. Сейчас учителя умерли. Мои сверстники радостно заняли их места. Подросла молодежь. Лучшие из нее открыто выражают недовольство окружающим. Я с ними согласен. Надо многое менять. Но с чего же начать? Одни полагают, что — с высокой теории, с выяснения того, где предмет, а где объект нашей науки. Другие призывают к формализации и математизации ее в надежде, что машины с легкостью решат вопросы, доводящие людей до отчаяния.
Я предпочитаю начать с определения возможностей человека. Все мы знаем, что наукой занимаются не боги и не бесстрастные механизмы, а обычные грешные люди. Людям же свойственно и заблуждаться и, увы, говорить неправду. Но напомнить об этом на заседании или в печати почитается верхом неприличия. Принято делать вид, будто все работают исключительно честно, добросовестно и ни при каких обстоятельствах не могут ошибаться. В итоге, ошибки укореняются, ложь утверждается, а наука все дальше отклоняется от своей цели — постижения истины. Вот об этом мне и хочется потолковать.
Сейчас во всем мире ученые поняли, какую огромную роль в процессе познания играет личность исследователя. Даже у одинаково опытных химиков, пользующихся одинаковым набором реактивов, реакция идет по-разному. Нашего брата гуманитария это касается в еще большей мере.
Три археолога раскапывают три стоянки одного типа. Первый небрежен и неумел и потому не заметил остатков жилищ. Второй — их не пропустил, но, будучи человеком увлекающимся, дал совершенно фантастические реконструкции древних домов. Третий — вел раскопки предельно тщательно, и его выводы всегда основаны на фактах, точно зафиксированных в поле. Можно ли сопоставлять добытые материалы без учета личных особенностей раскопщиков? У нас стараются об этом не думать.
В мои студенческие годы о науке говорили и писали очень много. То был период «борьбы за приоритеты», утверждения всюду и везде «одной, единственно правильной точки зрения». Ученые должны были выявить ее, а в дальнейшем, следуя ей неукоснительно, не допускать развития каких-либо иных теорий. Выходившая тогда литература по истории науки наделяла своих героев иконописными чертами. Они все знали заранее, уверенно продвигались вперед и без колебаний извлекали при опытах желанную абсолютную истину. Разрешалось им лишь небольшое чудачество: например, в биографии А. М. Бутлерова позволительно было упомянуть про его любовь к пчеловодству, но отнюдь не о занятиях спиритизмом.
Даже меня, зеленого юнца, раздражали эти фальшивые схемы, и я настойчиво искал на полках библиотек правдивые книги об ученых, об их нелегком пути, их поражениях, нередко более важных, чем победы, и победах, зачастую оказавшихся пирровыми. Мне очень понравились «Охотники за микробами» Поля де Крюи. Но там рассказывалось о биологах, а не о моих коллегах-гуманитариях. Все позднейшие издания — а теперь у нас немало и хороших русских книг — тоже посвящены преимущественно представителям точных и естественных дисциплин.
Так зародилась у меня дерзкая мысль самому написать книгу о науке и ее работниках, максимально честную, где познание мира будет выглядеть не священнодействием олимпийцев, а очень человеческим делом. Ведь на каждом шагу я видел, насколько отражаются на исследованиях разные «слишком человеческие» свойства — приверженность к традициям (безразлично — школы или страны) и боязнь нового или, наоборот, бездумная погоня за модой, насколько полученный результат искажают совершенно сторонние соображения. Сплошь и рядом я убеждался, что красивые легенды для людей дороже суровой истины. Я понял, что в науке, как и в искусстве, огромную роль играет условность — и в трудном для усвоения жаргонном языке отдельных дисциплин, и в молчаливой договоренности специалистов считать какие-то моменты бесспорными и наиболее существенными, а какие-то малозначащими, хотя в действительности все обстоит не так просто. Короче, я мечтал показать научное творчество во всей его сложности и противоречивости.
Довести задуманное до конца я, очевидно, не смогу. Вряд ли задача мне по силам, но ничего в этом роде за истекшие годы в печати не появилось. Поэтому, возможно, для кого-то небесполезны будут мои беглые заметки, отрывочные очерки, связанные между собой общим восприятием темы.
Вспомнив о чувстве протеста, вызванном во мне установками сороковых годов XX века, я ни в коей мере не хочу изобразить себя прозорливее, чем был на самом деле. Эпоха влияла на всех, тем паче на молодежь, едва успевшую познакомиться с азами науки. Мне, как и моим сверстникам, было привито пренебрежение к «фактографии», к скрупулезному анализу конкретного материала, стремление к обобщениям широчайшего охвата, вне зависимости от того, есть для них основания или нет. Поэтому я умышленно задержусь на ситуациях, понимание которых пришло ко мне не сразу, а после долгих раздумий, сомнений и борьбы с самим собой.
* * *
В книгу вошли записи 1967—1987 годов. С тех пор в нашей стране многое изменилось. Что-то в лучшую сторону, что-то — в худшую.
