…Вакуум. Медленно проступает белёсое пятно света. Теперь в нём ясно проявляется небо – голубое – и сосновая лесополоса. Тишина. Сон времени. Никаких чувств и эмоций, лишь однообразная картинка, сошедшая с выцветшей открытки. Кулаки сжимают жухлую траву. Танцор стоит на коленях, из последних сил нависая над влажной твердью. Ему очень тяжко. Суженные зрачки застыли в ледяной боли, лёгкие склеены – нет воздуха для ненужного больше дыхания. Вакуум. Всё спокойно, недвижимо. Как и должно быть…
22 июня.
Ну здравствуй, дневник! Я, признаться, без понятия, что в тебя писать… Сегодня загуглил: для развития мозга полезно фиксировать события прожитых дней. Ну, а если прожитой жизни? Попробуем…
3 июля.
И снова здравствуй! Худшая судьба – жить в эпоху перемен. Моё детство было почти беззаботным: мама, папа, я – дружная семья. Не считая двоюродных брата и сестры, которых теперь не вспомнить, да бабушки, появившейся в нашей жизни очень вовремя. Дворовые часто собирали «войнушку» или «казаков-разбойников», а меня взрослые считали заводилой, потому в случае неприятностей прилетало понятно кому… Хех, вспоминаю, как ночью распилил с другом на дрова часть соседского забора и как случайно попал камнем в фару «жигулей» очень вредного старикана. Частенько попа не давала на себя сесть… А не со зла ж шалил. Просто сердце начинало вдруг биться часто, в глазах блестели чертята, и разум терял власть. Эх, счастливое было время!..
Взрослея, стал замечать, как горячо любимые родители, запираясь наглухо после работы, кричали. Мама иногда била посуду, тогда папа бил маму. Несильно. А потом просил прощения. Я помню, как мама впервые ушла из дома со мной. К бабушке. Тогда я познакомился с новым для себя человеком.
10 июля.
А это даже интересно: вот так вспоминать угасшую жизнь. Ретроспекция, пожалуй, и есть сейчас жизнь… Мне тогда было тринадцать. Слышу – крики, стук тяжёлого о пол. Открываю дверь кухни: на паркете лужа крови. В луже мама без сознания. Папа рядом: на коленях, перебирает светлые пряди грязными пальцами, молит простить. Рыдает. Самым жутким были его глаза! На мгновение почудилось, что сейчас и себя зарежет. Почудилось, что мне этого хочется. Но он заметил меня, резко поднялся, уличные ботинки перешагнули маму, словно порог, и Зверь подошёл. Что-то сказал. Не помню… Всё было как в тумане. С тех пор зову отца только «Борисович».
…Свет… свет мягко обнимают розовые лепестки – тончайший шёлк. Цветы всюду, непохожие на живые, но прекрасные!.. Над застывшей гладью чёрного озера безмятежно парит белый голубь. Голос напоминает, что эта птица где-то – страшный символ смерти. Так почему же она – душа, почему – любовь, почему – жизнь сейчас? На размокшие борозды с голубых небес падают пушистые хлопья. Они равномерно покрывают траву, сосны, наряжают застывшего Танцора в саван. Холодное Солнце не греет, сияя. Ровный ковёр, куда ни взгляни. Так приятно утопать!.. Грести руками, обнимать и гладить щекой пуховую подушку… засыпать… Но мраморная статуя танцора лишена динамики. Весь мир застывает в вакууме. Только падает снег, да голубь безмятежно парит над шёлковыми душами…
5 августа.
Мама тогда осталась жива, но… сама не своя. Мы снова уехали к бабушке. Да, уверяла, что не вернётся, но я-то всё понимал. Душа очень болела. Я искал, искал ответы на накопившиеся вопросы! Тщетно…
8 сентября.
Начало новой жизни.
Мне только исполнилось четырнадцать. Как сейчас помню: сижу на перилах, в одном ухе наушник с каким-то роком (без музыки не мог прожить и дня, так казалось). Настроение – мрак, как всегда. А тут кто-то руку на плечо кладёт! Я от неожиданности чуть с перил не свалился! Оказалось, девочка… Симпатичная такая была, с длинными светло-русыми волосами. Она у меня что-то спросить хотела, а я послал со злости на весь мир! Помню её лицо, застывшее. Из удивлённых глаз потекло… Так совестно стало, невыносимо! А я взял, и снова наорал… Ничего с собой поделать не мог, язык вообще не слушался. Вот так всегда – когда меньше всего нужно… Она убежала. Я вдогонку только «прости» бросил… а потом всё никак из головы не шло её лицо.
Где-то через неделю осознал, что влюбился.
…Бесконечный белоснежный шлейф снова надевает на глаза пелену. Приступ! Зрачки безумно расширяются, в клетке рёбер с дикой болью разлепляется «целлофан». Вдох. Такой мучительный, хриплый, со страшным свистом!.. Пальцы конвульсивно дёргаются, ожившие ладони – чёрные пауки. Теперь в них растворяются белые лоскуты пелены, Танцора плавно покидает всякое сознание. Лепестки быстро закрываются, истончаясь и исчезая в тумане… За спиной маячат какие-то тени. Они всё слетаются, слетаются!.. Но обережный круг вакуумного мира пока держится…
30 сентября.
Я решил разыскать Её, пока ещё мама оставалась у бабушки. Все дома, подъезды, детские площадки и парки – изучены. Спрашивал людей – никто Её не видел… Так говорили. Я стал очень злым. Наверное, именно тогда впервые почувствовал себя самостоятельным. Мне было четырнадцать.
30 октября.
Спустя месяц мама снова вернулась к Борисовичу. Поначалу он вёл себя хорошо, был очень внимателен к нам. Помню, закрылись они вдвоём в комнате, и Борисович рассказывал, что на чёрной душе. Я, как всегда, подслушивал. Мужской плач отличается от женского: тише, грубее, трагичнее… Последнее время этот плач не был редкостью. И в вязких всхлипах: «Ненавижу себя!», «Прости! Молю!» Конечно… А сразу за тем утверждал, что прощение ему одно – Ад.
Знаю, он действительно туда хотел. Собственная ирония: Ад примет в крепкие объятья, словно не обжигающие языки запекли бы разодранную плоть, а белые лепестки цветущей вишни в весеннем саду коснулись бы уставшей голой души. Но сил преодолеть животный инстинкт не хватало. Борисович был слабым человеком. Оттого сдался приступам.
Он всегда очень злился, когда что-то или кто-то нарушал его внутреннюю идеальную гармонию, отклонялся от невидимого плана. Маленький кусочек чёрной гнили вползал в сердце, и хватало искры, чтобы пороховое отчаяние и злоба взрывались. Разум плотно окутывало едким дымом.
Искра почти всегда находилась в страшно обожаемой Борисовичем моей маме. Он боготворил её до безумия, целовал нежные стопы грязными дрожащими губами. Стопы, которыми потом заставлял ходить по разбросанным кнопкам с оттопыренными лезвиями. Но физической боли уже не существовало. Затерялась в бездне отчаяния, гнева, постепенно превращаясь в наслаждение, ненадолго направляющее мысли в иное русло.
5 декабря.
Спустя неделю я решился.
Всё началось на балконе. В футболке и шортах, не замечая сильного мороза: как и
