Ю. Будяк
ПЕТЛЯ
Он и сам не знал, как это произошло.
Началось это совсем недавно; а может, и давно, но он не замечал.
Правда, когда в городе случилась первая экспроприация, первый вооруженный грабеж, ему сделалось жутко. Затем возглас «Руки вверх!» стал раздаваться так часто, что все понемногу привыкли к этому, а он и вовсе перестал обращать внимание. У всех свои дела и свои заботы.
Мало ли что происходит на свете!
Ложился он поздно и спал, как мертвец. Иногда во сне читал малиновые романы и видел сказочные сны. На то она и молодость. Въедливые мысли не знали пути к его голове, и все было хорошо.
* * *
Но раз в его однообразную жизненную музыку вторглась чужая и потому колючая нота.
Это было очень просто и неожиданно.
Он как раз дочитал последнюю страницу романа «В царстве Амура», с минуту подумал о прочтенном и дунул на лампу. Сначала в комнате стояла ровная и густая, как смола, тьма, а потом из этой густоты сразу, словно упало, вынырнуло окно и отчетливо забелело всеми своими оконными стеклами.
Ничего особенного не случилось.
Но на мгновение его пронзил такой холодный страх, что минуту, а может, и час он лежал, как камень. И ничего даже не думал, потому что мысли, как и он, были заморожены страхом. Впоследствии страх прошел, осталась оторопь; но и та исчезла понемногу, а он вертелся из стороны в сторону и не мог понять, откуда это взялось.
Роман? Но в нем не было и тени чего-либо страшного. Какое-то дневное происшествие? Таковых не случалось… Что-нибудь послышалось? Привиделось? Ничего… ничего… Что же такое?.. Ага, окно!.. Но… оно было самое обычное.
А потом? И тогда… Так что же? Ничего.
Он уже не хотел думать, но мысли настойчиво лезли в голову и уже без его на то воли сновали туда-сюда по протоптанным тропам. Как испуганные пчелы, роились они в усталой голове, словно кроты протачивали все новые и новые норы.
И каждый раз начинали с окна.
Но что такого в окне? Что?..
Понемногу страх опять начал влезать в душу и плодил новые непонятные мысли… Потом он, как ему казалось, уже ни о чем думал. Однако уснул только тогда, когда не уже не было никакого сомнения, что ночь прошла.
* * *
С той ночи оно и началось.
Днем светило солнце, были люди и служба, и пережитое за ночь казалось древним тяжелым сном, который при свете часто забывался совсем. А если и случалось иногда вспомнить его днем, то воспоминание не вызывало ничего, кроме легкой улыбки.
Бывают же такие глупости!
Вечером он тоже чувствовал себя так же, и только собираясь спать замечал, как в комнату незаметно просачивалось все больше и больше постороннего, чужого, до боли нежелательного. То был страх.
И тогда уже день с его однообразной суетой казался далеким и волшебным сном.
И странно было, что начиналось все с окна.
Он знал, что всегда так бывает, когда в темную ночь погасишь лампу: густая тьма, а потом, словно из черной воды, из этой тьмы неожиданно выныривает окно. И эта неожиданность часто удивляет. Иногда случается, что оно выныривает как раз там, где не было никакого окна. Но оно-то, конечно, находится на своем постоянном месте, и вся суть в том, что просто не ориентируешься, ложась.
О, он это хорошо знал. Даже мог бы рассказать с малейшими подробностями, как это все начинается и происходит.
И все же это нисколько не меняло дела.
* * *
А между тем страхи, которые раньше появлялись на мгновение, теперь все дальше протягивали свои лапы, забирали все больше ночи.
«Черт знает, что такое! — думал он днем. — Надо взять себя в руки!»
«Это Бог знает что! — думал он ночью и пытался-таки брать себя в руки. Но ничего не получалось. — Просто я болен… и нервы… Да уж… И ладно, если бы что-то серьезное».
Так что то, что утром развеивало малейшие страхи и целый день вызывало только приятные ощущения, ночью всеми своими стеклами, как воды, напускало в комнату страх.
Но что же такого страшного в окне?
И именно тем, что само по себе оно не имело в себе и крупицы чего-либо страшного, именно тем оно и вызывало немые, липкие и еще более тяжелые своей непонятностью страхи.
Теперь уже часто и днем ночные тени не расставались с ним. Они, казалось, набивались в малейшие складки одежды и всегда и всюду были с ним. Он был уверен, что так оно и было. Ибо когда ему случалось даже днем остаться где-то одному среди неподвижной тишины, сейчас же чуть ли не из каждого угла выползали ядовитые запахи-звуки, лезли в нос и уши и веяли по телу мурашками.
И с напряжением больного стал он прислушиваться к каждому слову, к каждому звуку, хоть немного скрывавшему в себе непонятное, таинственное.
И когда заходили разговоры о каком-либо грабеже, о каком-нибудь убийстве, он слушал очень внимательно. Казалось, ничего интереснее он никогда не слышал.
А потом рассказывал сам.
Начинал он с того, что казалось ему наполненным ужасом. Но через минуту считал это недостаточно страшным и тогда изо всех сил дорисовывал свой полуправдивый рассказ страшными подробностями, которые сам же и придумывал. Разожженная фантазия щедро высыпала все, что только могла высыпать.
А впоследствии его не удовлетворяли и такие рассказы, и он старательно выдумывал совершенно новые, в которых не было и крупицы правды, зато страшных, невозможных сцен было так много, что даже безразличные слушатели тревожились. И часто его рассказы — больные дети больной фантазии — получались настолько реальными, что испуганные слушатели расспрашивали:
— Где это было? Где это было? Когда это?
А он спокойно, безо всякого колебания, называл город или деревню. И ему верили, хотя таких событий не случалось не то что в тех местах, а даже нигде в мире.
А потом на город, как гора с неба, упало невероятное событие: на одной из главных улиц, почти средь бела дня, вырезали всю семью. Он одним из первых примчался туда, и ни одна деталь ужасной картины не прошла мимо него незамеченной. Руки и ноги у всех жертв были связаны, а рты заткнуты тряпками. А самое страшное было то, что шеи у всех были туго перетянуты веревками и изрезаны.
Кровь и
