Татьяна Лаас
Чернокнижник и феи
Глава 1 Запрет на возвращение
…Небольшая комната была погружена в утренний, зыбкий полумрак. За окном раздавался шум просыпающегося города: шорох шин, звуки шагов, звон колоколов, призывающих к молитве — Аквилита изменилась так внезапно и так не вовремя.
Отсюда надо уходить, причем как можно быстрее. Скорее всего, крышами — иначе заметят пятна на одежде. Он посмотрел в окно — в небе собирались тучи. Наверное, он сможет вызвать дождь, и тогда можно будет уйти открыто. Чуть промокнуть, поймать мотор и вернуться домой. Но сперва надо закончить тут. Он рукой в перчатке закрыл глаза фее. Красивая, невероятная, хрупкая девушка была безнадежно мертва. Снова. Он на миг прикрыл глаза, произнося краткую молитву, и тут на него обрушился крик:
— Ты! Опять! Ты опять!!!
— Тихо, Зо́ла. — он повернулся к ней на корточках, а руки привычно придавали мертвому телу, лежащему на полу, пристойный вид. — Не кричи. Иначе, знаешь, где мы окажемся?
— Мы?! — указательный палец обвиняюще ткнул в него. — Ты! Ты, а не мы… Ты чудовище. Ты заставляешь нас снова и снова проходить через это… Когда ты уже… Когда ты…
Она заплакала, а он больше всего на свете не мог терпеть женских слез. Он их боялся — снова не справился, снова ошибся, снова причинил боль родному существу. Иногда ему казалось, что вся его жизнь — сплошная ошибка. Слезы матери, слезы сестры, слезы Золы… Эти слезы были больнее всего.
— Зола… Прошу. — Он выпрямился и шагнул к девушке, не замечая, как оставляет за собой кровавые следы — один ботинок случайно попал в красный ручеек, убегающий прочь от мертвого тела. — Зола…
— Уйди… Уйди, чудовище, я больше так не могу, ты обещал! Ты обещал, но раз за разом не сдерживаешь обещание. И куда теперь?! Мы бежим, бежим и бежим. Мы уже в Аквилите! Куда бежать дальше? В Тальму? В Вернию?
— Мы никуда не побежим, Зола. Я справлюсь, честно. Я справлюсь…
Она безнадежно кулаками принялась бить его в грудь:
— Ты так уже говорил, ты уже обещал, но всюду кровь… Где бы мы ни были, за нами идет кровь. Она скоро поглотит нас, она скоро настигнет, она не остановится…
Он прижал её к себе:
— Она мертва, моя фея. Она мертва. Она не придет за тобой, моя фея. — Он осторожно принялся гладить её по голове, боясь повредить прическу. — Я никому не позволю причинить тебе боль. Ну же, успокаивайся, любовь моя. Успокаивайся… Надо уходить отсюда. Надо уходить, пока нас не застали тут…
* * *
Вик еле сдерживала шаг — неры не бегают. Неры не кричат. Неры сдерживают свои эмоции. Неры не сбегают из собственного дома. Неры не рыдают — вот это главное. Остальное чушь. Она не может себе позволить слезы. Она справится. Она сможет — бывали ситуации и хуже, а она не плакала. Она справится — в тех же катакомбах было страшнее. Впрочем, вспоминая силовой шторм, настигший её в подземельях Аквилиты, Вик не могла не признать: все же правила этикета в чем-то правы — позволить себе гнев и обиду она не может, а значит, надо успокаиваться. Печати нет — её сорвало в катакомбах, эфира вокруг по-прежнему много, Брок еще слаб и совершенно непонятен, так что контроль, контроль и контроль. Новый очередной силовой шторм Брок может и не погасить. И ведь мужчина — не признается, что не в силах, как Дрейк тогда… Предпочтет умереть, но не показаться слабым.
Она заставила себя идти медленнее.
Вечерний, предзимний сад был прекрасен и умиротворен. Горели немногочисленные фонарики, расположенные у самой земли. Снежная крошка набилась в трещинки мозаичной плитки, которой были выложены дорожки. Кое-где, у стволов деревьев, прятались небольшие сугробы нерастаявшего за время оттепели снега. Лужи замерзли. Скоро, через пару дней праздник Явления, и можно будет снять траур и радоваться наступившей зиме. Хотя вряд ли тут будут сугробы, как в Олфинбурге. Слезы непроизвольно навернулись на глаза. Сейчас о снеге, Олфинбурге и доме лучше не думать.
Вик проморгалась и пошла дальше.
Дрожали на свежем ветру глянцевые, словно облитые воском листья вечнозеленых кирин. Сбрасывали, засыпая дорожки, ярко-алые листья клены из Нерху. Хвойные веточки нелид сменили цвет, словно их подернуло инеем — стали светлее и прозрачнее. Смолой уже не пахло, если только сорвать тонкую хвоинку и растереть между пальцев. Вик так и сделала — сорвала полупрозрачную, как леденец, веточку и пошла прочь, подальше от дома. Розы еще не сбросили цвет, хоть лепестки уже были побиты первыми морозами. Пахло снегом и приближающейся зимой, даже тут в Аквилите.
Океан, прятавшийся за невысокой каменной стеной, отгораживающим сад от каменистого пляжа, был безмятежен, словно не он бесился почти две седьмицы с того самого дня, как Вик с Дрейком победили проклятье чумной Полли. Пляж до сих пор был усеян гниющими водорослями и принесенным волнами мусором.
Вик оперлась локтями на широкую стену, глядя, как над океаном встает растущая луна. Пальцы задумчиво растирали веточку, пахнущую летом и смолой.
За спиной Вик кто-то вежливо кашлянул, напоминая о себе. Она обернулась — в кресле-качалке скрытый разросшимися, колючими зарослями ортид полулежал Брок, укутанный в плед:
— Прошу прощения за то, что помешал. Я могу уйти. — Мужчина присел в кресле.
Вик качнула головой:
— Не надо. Это я прошу прощения, что помешала. Отдыхай.
Брок замер в нерешительности, и Вик отошла чуть дальше, чтобы её не было видно за зарослями ортид.
Николас, семейный доктор, сегодня весь день занимался Броком, причем довольно успешно: сошли заработанные в тюрьме отеки и гематомы, начали заживать переломы и раны, зарубцевались, пока еще грубо, ожоги, и начали заново прорезаться зубы, только подвижность пальцев оставляла желать лучшего, хоть Николас обещал, давясь при этом ругательствами, что через луну подвижность восстановится. Брок все воспринимал стоически, никак не комментируя. Смирился он и с приглашенным портным, и с парикмахером, подстригшим его очень коротко — корни волос, конечно же, у Брока оказались белоснежными. Он даже выделенную в доме комнату на хозяйской половине воспринял спокойно. Только, что он при этом думает, можно лишь предполагать. Вик бы бесилась — за неё решили её судьбу, а ведь она женщина, она привычная к такому обращению. Брок, судя по общему с ним эфиру, был безмятежен, воспринимая все то ли стоически, то ли безразлично. Возможно, он
