1. ОН-ШТРИХ-ОНА
Полиция взяла меня близ места преступления с поличным: книгой, похищенной из оксфэмовского[2]магазина в Чиппинг-Нортоне, милом таком городке среди Котсуолдских холмов,[3]куда я прибыл накануне для встречи с читателями. Последние, числом около дюжины, оказались настроенными агрессивно, и я запоздало понял, что единственной целью этого сборища было смешать писателя с грязью.
— Почему вы так ненавидите женщин? — непременно желала знать одна из читательниц.
— Вы не могли бы привести пример этой ненависти из моих текстов? — вежливо поинтересовался я.
Конечно же она могла. У нее под рукой были сотни моих фраз, отмеченных маленькими, колючими, фосфоресцирующими стрелками, обвинительно вонзающимися в местоимение «он».
— Что значит это «он-штрих-она»? — вопросила читательница, ногтем рисуя в воздухе перед моим лицом знак «/» и дополняя его точкой, опасно нацеленной мне в глаз.
— Это означает нейтральность, — сказал я, пятясь. — Без предпочтений тому или другому полу.
— Слово «они» тоже без предпочтений. — Да, но уже в объединяющем смысле.
— Вы, значит, против единения людей?
— А дети! — вскричала другая читательница. — Откуда у вас такое отвращение к детям?
Я объяснил, что вообще ничего не пишу о детях.
— В том-то и дело! — торжествующе констатировала она.
— В вашей книге мне попалась лишь одна героиня, с которой я могла бы себя отождествить, — заявила третья. — Та, которая умерла.
На самом деле она не сказала «книга». И вообще, никто здесь не произносил это слово таким образом, чтобы его можно было срифмовать, скажем, с «фигой», «интригой» или хотя бы «ханыгой» (то есть оглушая и размазывая звуки, как говорили в полудиком Ланкашире, всего в нескольких милях от мирных и сонных чеширских болот, где я вырос). Здесь они перевирали это слово таким образом, что получалось некое подобие «гниды»: «В вашей гниде мне попалась лишь одна героиня…» Возникало впечатление, что им просто не под силу совладать с некоторыми звуками, которые вставлялись в слово самопроизвольно.
— Я рад, что вас так глубоко тронула ее смерть, — сказал я.
Она вся тряслась от той особенной ярости, какую можно встретить только у завзятых книгочеев. Может, все дело в том, что чтение уже отмерло как вид цивилизованной деятельности и потому немногие оставшиеся читатели поневоле впадают в ярость, нарастающую с каждой новой перевернутой страницей? Может быть, это предсмертный пароксизм читательства?
— Тронула?! — взвилась она, и я почувствовал, что запросто могу схлопотать по черепу моей же гнидой. — Кто сказал, что она меня тронула? Просто я позавидовала этой героине. Я отождествляла себя с ней, потому что мне самой хотелось поскорее отбросить концы с той самой минуты, как я прочла первую вашу фразу!
— Копыта, — машинально поправил я, надевая пиджак. — Отбрасывают копыта, а концы, как правило, отдают.
Поблагодарив их за неравнодушный прием, я вернулся в отель, быстро прикончил пару бутылок вина, очень предусмотрительно купленных накануне, рухнул на кровать и уснул не раздеваясь. Собственно, я согласился посетить Чиппинг-Нортон единственно потому, что эта поездка давала мне предлог для визита к теще, с которой я давно уже хотел вступить в интимную связь, однако мои планы расстроила жена, как назло в то же самое время пригласившая свою маму проведать нас в Лондоне. Узнав об этом лишь по прибытии на место, я мог бы сразу же сесть в обратный поезд и присоединиться к ним за обедом, но вместо этого на сутки застрял в провинции. И сейчас я был вполне солидарен с местными гнидочеями в желании просто взять и отбросить что бы там ни было…
Проснувшись слишком поздно для завтрака, я отправился на прогулку по городу. Миленькое местечко. Старинные дома из желтого известняка, свежий запах коровьего навоза. («Почему в ваших романах не чувствуется местный колорит?» — несправедливо пытали меня накануне.) Ощутив позывы голода, я купил в булочной пирожок с мясом и, жуя на ходу, завернул в книжный магазин Оксфэма. Бледнокожий продавец с большущими дисками в мочках ушей — точь-в-точь как у замбезийских бушменов — строго указал мне на табличку: «Никакой еды в помещении!» Весьма тактичный ход, надо признать: как-то неловко спасать голодающих всего мира, одновременно запихиваясь мясным пирогом. Судя по выражению его лица, он догадался, что в глубине души я питаю ненависть к замбезийским бушменам наряду с традиционно ненавидимыми мною женщинами и детьми. Во избежание скандала я убрал недоеденный пирожок в карман, однако продавца это не удовлетворило. Строго говоря, спрятанный в карман пирожок продолжал быть «едой в помещении». Тогда я запихнул его в рот и начал медленно, с усилием жевать. Так мы и стояли лицом к лицу — белый замбезийский бушмен и рожденный в Чешире, а ныне проживающий в Лондоне женоненавистник, педофоб и сочинитель всяческих гнид — в ожидании, когда пирожок наконец дожуется и проследует далее по пищеводу. Посторонний наблюдатель мог бы, пожалуй, углядеть в этой сцене какой-то постколониальный символизм. Проглотив последний кусок, я спросил, можно ли мне теперь заглянуть в секцию художественной литературы. При этом слово «литература» я произнес с изрядной долей иронии. Он развернулся и повел меня в дальний конец магазина.
Мои последующие действия — как я объяснил полицейским, схватившим меня на Нью-стрит, в полусотне шагов от оксфэмовского магазина, — были обусловлены необходимостью. Что касается обвинения в краже, то я посчитал это слово не вполне уместным в данном случае, поскольку я был автором той самой книги, хищение которой мне приписывалось.
— А какое слово кажется вам более уместным в данном случае, сэр? — спросил младший из двух полисменов.
Мне очень хотелось заметить, что этот разговор гораздо больше напоминает литературно-критическую дискуссию, чем моя вчерашняя встреча с читателями, но я решил ограничиться прямым ответом на поставленный вопрос. В Чиппинг-Нортоне у меня и без того уже имелось достаточно врагов.
— «Освобождение», — сказал я. — Правильнее будет сказать, что я освободил эту книгу.
