Ирина Казанина
Наваждение
Это невыносимо. Так не должно быть. Как же я жду дня, когда всё закончится.
Тридцать первое декабря. А мне даже не с кем провести этот вечер. Мне вообще уже несколько месяцев не с кем проводить вечера. Потому что я не хожу на свидания. О, меня приглашают. Нередко. Но я отказываю. Всем. Просто потому что любое свидание обречено на провал еще до того, как начнется.
Конечно, я могла бы поехать к родителям, но просто не в силах признаться им, что помешалась… Что из-за этого впервые за много лет одна в этот праздник. Друзья… Ха! Кто пробовал провести праздничный вечер в окружении счастливых пар друзей, тот поймет, почему я предпочла оказаться одна. Да и не надо никому понимать. Мне бы самой понять. И пережить.
Глупо. Глупо. Глупо. Но я не могу перестать думать о нем, мечтать, представлять, как это могло бы быть, что могло бы быть. Потому что это невозможно и неправильно. Ничего не может быть. Ничего не должно быть.
Не сумев усидеть, я быстро собираюсь и выхожу из дома. Иначе просто задохнусь в четырех стенах.
Я иду по улице. Просто по улице. По украшенной новогодней иллюминацией улице. Кажется, мой шарф сполз уже совсем не эстетично. Верхняя пуговица пальто расстегнута. А шапку я сегодня не надевала вовсе.
Останавливаюсь. Поднимаю голову. Снежинки в танцующем вихре несутся прямо на меня, покалывают лицо, приземляясь, тают от тепла моей кожи или срываются новым порывом ветра.
Я хочу выветрить, выморозить из головы все неправильные мысли. Но только я закрываю глаза, как вижу его. Его лицо. Его руки. Его улыбку. Его глаза. Его плечи. Его губы. Всё его и только его.
И это столь же недостижимо, как достать до Луны. Но я хочу дотянуться. Или хотя бы попасть снежком.
О да. Я сгребаю снег с парапета, отделяющего поток машин от пешеходной зоны, и кидаю вверх.
Снежинки надо мной кружатся, кружатся и всё равно оседают вниз.
— Сумасшедшая, — доносится до меня чей-то комментарий. Да. Да, я сошла с ума в тот самый день, когда увидела его.
Или нет… Или это произошло немного позже. Не знаю. Это уже не имеет значения. И самое страшное, что я не могу избавиться от этого… этого… наваждения.
Он ворвался в мой мирок, сам того не зная. Просто появился и остался в нем жить.
У меня был рабочий день, один из многих, самый обычный. Ничем не примечательный — как я тогда думала. Теперь я проживаю его раз за разом.
Я захожу в аудиторию с замиранием сердца. Оно словно сжимается, становится невозможно маленьким, тяжелым, бьется часто-часто и, словно свинцовый шарик, сокрушает изнутри грудную клетку. Дрожь охватывает всё тело. Дыхание перехватывает.
Один взгляд…
И я вижу его. Он здесь. С друзьями. Над чем-то смеется, пытается сдержаться, потому что пришла я — преподаватель. О Боже… Но я хочу слышать его смех. Нет ничего прекраснее, чем низкий, мелодичный и немного раскатистый звук его смеха.
Так почти каждый раз.
В те редкие дни, что он бывает не весел, я не нахожу себе места, всё смотрю, пытаюсь понять, что с ним, что я могу сделать для него.
Только бы снова видеть его улыбку… И если мне удается вплести в лекцию какую-нибудь шутку, за которую он одаривает меня открытой, искренней улыбкой, то я счастлива.
И это крошечное счастье помогает дождаться следующей недели. Когда я снова вхожу в аудиторию и вижу его. Всегда там — на третьем ряду. В окружении друзей и неизменно с баночкой колы.
О, как же я люблю практические занятия и тесты. Особенно тесты.
Это моя возможность изучать его, не отвлекаясь ни на кого-то еще, ни на рассказывание темы, ни на ответы других студентов. Я могу смотреть только на Дениса, впитывать в сознание его образ, каждую деталь, даже самую незначительную.
Обычно я начинаю с рук. На них можно смотреть долго, не боясь быть замеченной в разглядывании своего студента. Как никто не сможет попрекнуть, что я строю глазки.
У него очень красивые руки. Сильные. Он сжимает ручку, пишет широко, размашисто. Я могу видеть, как работают мышцы предплечья, перекатываясь под слегка золотистой от загара кожей. В течение семестра я наблюдала, что кожа его постепенно становилась светлее, загар после каникул постепенно сходил на нет. Но после длинных выходных в ноябре, которые Денис, очевидно, провел, греясь под теплыми лучами на каком-нибудь побережье, она снова стала золотистой. О, как бы я хотела быть там вместе с ним. Впрочем, я хочу быть с ним где угодно.
И невозможность даже самой возможности этого сводит с ума еще сильнее.
И я снова и снова смотрю на его руки. У него почти квадратные ладони и длинные пальцы с заметно выделяющимися суставами. Я волей-неволей представляю, как эти руки могут ласкать, обжигая прикосновениями обнаженную кожу, сжимая до одури и блаженства. И это остается моей мечтой, которую я лелею всю неделю в ожидании новой встречи. Начать сначала.
Длинные пальцы, всегда идеальный маникюр, манящие прикосновением ладони, мускулистые предплечья…
Мне становится трудно дышать, когда мой взгляд скользит выше. Широкие плечи и рельефная грудь, обтянутые чаще всего тонким джемпером. И всегда он закатывает рукава, словно специально, чтобы я могла любоваться его руками чуть больше, чуть интимнее.
Я хочу повторить этот путь ладонями, изучить на ощупь каждый сантиметр этого совершенства. Почувствовать его, убедиться, что он горячий — из плоти и крови, а не произведение скульптурного искусства.
Добравшись взглядом до его шеи, я всегда замираю. И я воскрешаю в памяти те моменты, когда вижу, как он делает глоток любимой им колы. Движение его кадыка… Я с трудом сглатываю сама, боясь посмотреть выше и будучи не в силах устоять.
Ямочка на его подбородке. Как же я хочу коснуться ее губами, почувствовать легкое покалывание щетины. Я заметила, что у него очень быстро появляется щетина, хотя вполне очевидно, что он всегда бреется по утрам. Даже странно для двадцатилетнего парня. Но безумно сексуально.
Его губы, полные, наверняка мягкие и нежные, могут надолго стать объектом моего пристального внимания. Конечно, если мне предоставляется такая возможность. Я хорошо знаю небольшую, еле заметную выемку на его нижней губе, маленькую родинку слева, цвет, всегда насыщенный, потому что у него есть привычка покусывать губы, когда
