Олег Ланхолин
Постмодернистская грамота
— Суета сует.. — изрекла состарившаяся не по столетию синьора. Впрочем — давным-давно не семейная.
Светлана, стало быть, имя собственное, помню. Сохранилось, к счастью. Сивый сессон, седовласка. Скучающее созвучие в голосе, сопрано. Леди не мадемуазель, но и не мадам, разумеется. Спекулянт, или же спекулянтесса сколь сегодня общеустановленно. Семёнович, Шпаклёвщик какой-никакой.
–..и всё суета? — сочувственно осведомился скудненький сорванец.
Её сиятельство замкнуто задумалась, вслед за тем созвучно протянула сладость в раздольную пятерню соплежуя:
— Да, солдатик, всё суета…
Кхм, солдатик? Бенджамин, что ли?
Сынишка, что чудно. Стремительнее бы осесть в автобусе.
— Спасибо, мамуль! — с неприкрытой отрадой в голосе отозвался мальчонок и цапнул каштановую конфету.
Употреблять, но не злоупотреблять. Способны ли?
Сволокши лоснящуюся обёртку в мусорку, взор чада повстречал скитальческую собаку с кутятами. Последовал спрос, а за ним предложение:
— Мамочка, а папа когда приедет?
В отражении глаз паренька тлело упование; в отражении глаз родительницы блистал твёрдый ответ — ни в юдоль.
— Скоро, сыночек, скоро.
Сердцу не предпишешь, она силилась. Куда ни гляну — непроходимые терзания по свалившим. Столь неприглядная планида.
Слабо просвечивает тачскрин смартфона из сумочки, как сумеречные лучи со спрайтами. Малец уже не взирал на неё — сосредоточился на сласти. Колеблюсь, что первоклассник. Самый сосредоточенный в садике. Светловолосый, синеглазый, странноватый.
Неотложка сломя котелок промелькнула мимо несгибаемо стоящих сканий, субару, сузуки и ссанйонгов. Со скоростью куда прыткой, чем в полусонные дни. Словно что-то нешуточное содеялось. Стрёмно было бы угодить в её пассажирские сети. Хотя, смотря с кой сторонки посмотреть на ситуацию. Сыграть в саркофаг от прецедента к прецеденту — это дискуссионное, но избавление при всём при том. Хотя Ни и Мо навряд ли ударят по рукам.
— А больше нету? — снабдившись нямкой запросил новую порцию Сашенька.
Брелок на ранце с настоящим именем. Котомка, сумка. На эллина похож. Больше нечем полакомиться!
— Нет, свет мой, только парочку сосательных конфет сберегла. Хочешь? — сердцещипательно спросила маменька и принялась взбалмошно матрикулировать в ридикюле.
Эврическое брависсимо. Восклицание восклицательного знака. Надобно посмотреть счёт в Сбере. Тщетно сюсюкается, опосля сложней поделается. Пестунья, каковая кровинушка, по мне знает. Не суди сам, да не судим будешь. Тётенька с весами, повязка на зрачках, в длани меч вместо рога благосостояния, так римляне постановили. Вседержитель им арбитр.
— Не хочу. — сказано с завидущим угрызением.
Фамильный саботаж, разумею его. Дерёт суть — добряки в склепе, а нахалы пируют. В могиле никак нет карамели, кто бы что ни вещал. Павловский скотовоз припаздывает на семь мгновений и столько же мигов. Сомнительно, но может быть, баржавельский Сен-Мену поразил старикана извозчика, вследствие этого его отпрыск по сию пору не явил себя? Точнее говоря, не явился на свет. Постоянство — могущество мастера, как толкуют; но хилость опаздывающего, а так нынче не лепечут, я же проронил. А ведь граждане почитают секунды, серчают, лампа накаливания прям, сдерживаются покамест. Жалко, самураи не обитают у нас, а то посчитали бы за комплимент. Едет! Не та… Ржаво-рыжая буханка, как покрашенный сдобленник, содержательные круглешки и созвездие с копающим человечком. Лимонно-соломенная или канареечная, стрелочки серебристые, абрисе на вязках кисти смуглые, а галифе и спортивки соразмерны субъекту. Сякой себе пошиб, хотя в доподлинной пригожести подряд изъян.
Наново синтоисты стались правы со своими ваби-саби! Пролетарская же, несущественно.
— Бале сахттар нигоҳ доред! — скрипучее стенание гражданина со скандинавской бородой.
Явление уитлендеров публике, наконец-то.
— Ох, хозир сиз буни о’зингиз киласиз! — сыпучий отзвук более бородатого мужчинища.
Да, господина. Веяние времени: вентилятор выдувает криоконит из оста. Вновь полнотелая остановка, откуда столько граждан. Вавилонская мессалина. Нет, голландца. Мигдаль Бавель, столпотворение.
Склейка, переключение. Не монтажная — авторская, инновационная.
Щелчок.
— Поехали уже!
— Мы не можем.
— Посему нет?
— Мы поджидаем маршрутку.
— Ааа…
Предвидеть да нагонять. В ожидании Кого?
Господин-гражданин, гражданин-господин. Исконный почитай. Свидетельствовал, не хочу доедать суп, припозднюсь. Но неужто ей откажешь, пристало. Капуста как водоросли плавала, занимательно. Непочатый край картошки, не боготворю картофель. Острее, пересолить — вот это ресторанный вкус. Аппетит, где, период жратвы же. Снова спамят, заблокировал тысячи, откуда до такой степени вагон номеров. И объяви амнистию нам за долги наши, как извиняем должникам нашим. У неё почки хворые, кряхтение часто, а таблетки не очень. Оболочка, внутри пустозвонство, как там именуется. Эти. А, панацея, во. Таковую бы от вопросов. Или даже парочку, а лучше упаковку. Привольный. Тридцатого день появления на свет, а тридцать первого — Самхейн. Зарождаюсь я, а следом порождается смерть. Четыре, ноль, три. Едет, в конце концов. Свежий ветер. Розвязь.
Надпись на потылице. Её, остановки. Поэма отечеству от МС-Нейросеть:
Солнце сияло над синевой морской глади, учреждая скользящие сферы рассвета.
Энергичный смородиновый сок феерически подновлял знойный летний день.
Бестрепетный паломник шествовал по алебастровым макушкам, счастливо смеясь и вольготно дыша.
Сорванная сирень елейно дышала в саду, словно сотни сумрачных роз хорошели синхронно.
Скрип престарелой скрипки втискивал в сердце медовую тоскливость и строгое раскаяние о растерянных мечтаниях.
Путь долог — путь пройден. Приветствую тебя, университет, новоиспечённый мордоворот здеся. К горлу подкрадывается абстракция. Культурная апроприация, интерпретированная в следующих строчках:
Скажем, дисморфофобия чёрноречивей целого выражается в те моменты, когда он останавливается подсластить лёгкие палёным папирусом марки Herzegovin’я Гной. Хелгин Оскаминский находит решение, что в лаптях фактов нет да нет, и садится на изрыганную скамью со сломанным позвоночником. Основание соснового биселлиума весьма продавлено и обессиленно под непереносимой грузностью истёкших арендаторов. Может иметься, это вы корпели? Чьё бы майонезное седалище мычало. Запираю глаза и как чёрт из коробочки вырастает кошмарное видение. То, что приходится отмечать, я очерчиваю шёпотом, но громогласно:
— Вокруг меня в припаромном округе лоснятся валуны и глыбы всевозможных пород, острые словно индийские специи и тувинские лезвия. Я же восседаю будто на троне, сиречь, как на самом исполосованным волнами электрическом престоле. Поганый берег реки Орлеи без изумления спокоен, а мимика моего юродиво-уродливого лица таращится в сторону эль-Бахр-эль-Мейт вдобавок имитируя, кто бы мог счесть, — беспросыпное счастье…
Неужли эдакое осуществимо? Эклектизм этого нарцисса и концепции счастья? Конечно же, нет, ведь он дюжинный, ординарный и азбучный недоросль, который этак и не обрёл эпистолу от обитателей розоволицего дома на улице Зорге.
Меня замотала темь первозданного ужаса. Того самого страха, о каком изысканно малевал Томас Заговорщик. Зряшные старания ущипнуть стегно, токмо бы борзее продрать глаза, — не доставили и малой толики плода, зато удалось себя ущемить… с
