Глава 1
Когда у судьбы на тебя планы — ты хоть что делай. Можешь бежать, плыть, хоть через скакалку прыгать: догонит и позволения спрашивать не будет.
Мой батя именно так всегда и говорил, а под судьбой имел ввиду смерть. Кого-то она находит тихо-мирно спящим на диване, кого-то в уличной драке. Поговаривали, что даже к тем, кто прячется в канаве, она неравнодушна.
Моя же нарядилась в треники, майку-алкоголичку, щедро опохмелилась с утра — и за руль камаза! Еще и под музычку эту навязчивую из сериала про дальнобоев, поди…
Говорили же мне, что на дороге больше дураков, чем кажется, и потому, если видишь пыхтящий большегруз, — не верь в права пешехода, прояви уважение, пропусти.
Говорили, и не раз. Просто я слишком поздно понял, что водятел и не планирует сбавлять скорость, а я не успею, даже если резко прибавлю хода…
От дальнейшего меня избавили удар и темнота…
* * *
По ушам долбило так, будто у меня кто над головой гремит десятком кастрюль разом. Старательно так, сволочь, гремит!
— Федор Ильич, вы в порядке? — О, а вот и кто-то надсадно орет мне прямо в ухо. Тормошит, зар-раза, а все тело с ног до головы прям болью пронизывает. Уж не знаю, какой ему там Федор Ильич от меня нужен, но если он продолжит в том же духе, то найдет у меня только Люль, отнюдь не Кебабович.
А может, подумалось мне, это врач? Ну, когда по тебе грузовик проедется, их в первую очередь зовут, сто раз в кино видал. Врачи, санитары, медсестры-медтещи…
Проситель продолжал звать — надрывно и надсадно. Через силу открыл глаза, губами силился сказать, что из Федоров я только любителя простокваш да котов с собаками знаю. А самого меня зовут… а я не помню! В голове винегрет из мыслей.
Открыл и малость офигел.
Это что за хренотистика? Размечтался я о врачах-то: вместо работников шприца и халата меня в чувство пытался привести какой-то бомж. С испугом на грязной роже и дикими глазами. Заулыбался, будто я ему щас полпальта мелочи и шкалик в награду отсыплю.
— Живой! Живой барин-то! Федор Ильич, встава…
Договорить ему не дали. Трое удальцов наскочили на него из ночной мглы. Когда это уже ночь-то успела случится, все ж днем произошло?
Крякнул, попытался встать — так уж меня воспитали. Как бы хреново ни было, а на ноги вставай. Только сейчас мне оказалось на редкость хреново, до уникального паршиво, по-легендарному мерзко. В груди так кольнуло, что я чуть дугой не выгнулся и волком не завыл.
Только сейчас заметил, что льет как из ведра, самого меня к стене спиной усадили, а под рукой — какая-то железка блестит: то ли лом, то ли дрын…
Бомжи дрались меж собой не на жизнь, а на смерть. Видать, содержимое моих нищих карманов им столь дорого, что в ход уже пошло оружие.
Будь у меня силы, я бы им крикнул, что оно того точно не стоит: дырявить друг дружку за полсотню рублей на проезд да обломок старой расчески…
Мой бомжик отбивался яростно, будто в кине. На вид он был в годах, но двигался как бог! Едва кому-то из претендентов на мои «сокровища» удавалось сделать шаг в мою сторону, как он вмиг оказывался перед ним, блокируя путь.
А с головой у меня точно не все в ладах — сотряс. Иначе как объяснить, что над головой того, кто меня невесть за какую провинность Федькой прозвал, я отчетливо видел буквы?
И-бра-гим, стало быть. Да еще и Кондратьевич. Перед глазами плыло, а потому мне казалось, что надпись снизу мне заговорщически подмигивает и шепчет, что старикан-то у нас мастер-слуга. Третьего ранга, между прочим, это тебе не тут!
А вот над его соперниками разве что знаки вопроса висели. Мистеры икс и люди хэ в одном флаконе.
С Кондратьичем все было не в порядке. Словно в компудахтерной игрушке, над ним висело всякое. Старая рана, преклонные года, усталость — все перманентное. Хоть дивись, как он на ногах-то еще стоит.
Тьфу, вот и сглазил! Троица моего бомжика сбила с ног — уходя от их клинков, он покатился прочь.
Один из этих прощелыг тотчас же навис надо мной. Кислая грязная рожа, дырявая насквозь рубаха, у правого плеча красное пятно растет — достал его Ибрагим.
Смеется — хрипло так, мерзко, сейчас бить будет, и был бы я рад, если б только ногами!
Испугался как не в себя, призвал себе в помощь Гарольда — пусть с пивом еще и мою боль подержит. Даже если это предсмертный бред, не стоит позволять себя дырявить всяким проходимцам. Силился встать — ноги меня плохо слушались. Дрын под рукой не казался надежным оружием против того, что сжимал мой противник — у него-то стальная, длинная и хорошо заточенная зубочистка. Он лыбился мне криво и по-разбойничьи — будто моя выходка пришлась ему по вкусу и он только рад отделать меня как бог черепаху.
Он бросился на меня в резкой атаке, метя клинком в горло. Тело ныло, стонало, умоляло прекратить сопротивление и отдаться на милость судьбы, позволить превратить себя в дуршлаг. Нет уж, дудки! Словно в детстве, подражая мушкетерам, я принял фехтовальную стойку — криво, косо, как умел. Но первый удар удалось отбить.
Мерзавец засмеялся. Он потешался — моя попытка казалась ему забавной игрой. Он будто так и говорил: «Иди ко мне, мальчик. Дядя научит тебя, как должен держать оружие настоящий мужчина». Издеваясь, он выб своей целью мои щиколотки — полоска стали больно и обидно хлопнула меня по заднице. Его смех черным ядом проливался на мою душу, вызывая дикую, лютую злость.
Он бросился ко мне в третий раз, и вот тут уже для него случилось непредвиденное: я взвился смертельным вихрем. Железная палка в моих руках ударила снизу, скользнув под его защиту, заехала по скуле. Крутанувшись на месте, он заспешил прочь, прячась в полах своего не в меру широкого плаща.
Я не дал ему восстановиться, помог рухнуть в гадкую лужу, толкнув ногой в спину. Вскинув руки, роняя оружие, он сменил издевательский оскал на маску предсмертного ужаса. В меня словно вселился дикий зверь, я не желал оставлять его в живых. Видел, как широко раскрылись его глаза, как он просящее выставил ко мне пятерню, умоляя о пощаде — тщетно.
Дрын пробил его голову насквозь, словно перезрелый арбуз — я даже не думал, что это будет так легко. Я видел над его головой полоску здоровья с цифрами, что с выпорхнувшей из его тела жизнью устремилась к нулю. Забившись в предсмертных конвульсиях, он затих на земле сломанной куклой. Осознание случившегося легло на плечи тяжким грузом. Злодейка-совесть, кажется, готова была заесть меня за то, что я посмел добить безоружного.
Какое, спрашивала она, у тебя оправдание? А я что? Я ничего — не привык доказывать, что не верблюд. Ответил молчанием.
Мое тело вдруг решило сообщить, что оно и без того позволило слишком много. Последние силы, пакуя чемоданы, сняли шляпу, сказали «привет» и сообщили, что они все. Дальше, мол, ты уж как-нибудь сам…
