Иван Мордвинкин
Притворная искренняя улыбка
Тимофей Федорыч — исправный и порядковый прихожинин, страдал душевной болезнью — очень уж терзала его печаль.
Всякий раз на исповеди батюшка произносил перед ним целые проповеди, Федорыч выслушивал внимательно, кивал головой и со всем соглашался. Но через неделю опять жаловался на грусть, печаль, уныние. И даже отчаяние.
Жил Тимофей Федорович вполне себе хорошо. Зарплату, к которой мы привязываем наши представления о нормальности, получал нормальную. Хватало денег. Болезни, конечно, приключались — мужику за пятьдесят. Но ничего, с чем бы не справилась местная аптека или на худой конец народные интернет-средства.
В семье у Федорыча в свое время тоже все расцветало естественным чередом, росло, как одуванчик — просто, но душевно. Потом созрело и пухом разнеслось по миру.
И жена Федорычу досталась обыкновенная и душевная. У нас в России, особенно по деревням и малым городам, жены обычно хорошие. Большинство семей, продержавшихся вместе уже тридцать лет, вполне нащупывают расстояние друг от друга, на котором могут сосуществовать вполне ровненько.
Но Федорыч тягостно вздыхал, опуская руки от безысходной тоски.
И каждую исповедь батюшка предлагал задуматься, что именно вызывает печаль. Федорыч задумывался, и причины отыскивались, но всякий раз иные: дети далеко живут, участок маленький, машина сломалась, лето слишком жаркое, осень слишком холодная. Да мало ли?
Батюшка молодой. Не так, чтоб юноша, но даже до сорока еще жить да жить. И чувствовал, что нечего ему предложить пятидесятилетнему мужику, попробовал уже все, что мог. В ход пошли эксперименты.
— А давайте попробуем, — задумывался батюшка перед прописыванием очередного рецепта, как это делают в сельских поликлиниках — наугад. Дальше следовал совет.
Федорыч внимательно выслушивал, задавал наводящие заинтересованно, дома скрупулезно исполнял. А на следующей исповеди снова вздыхал:
— Вы меня простите, батюшка…
— Что, не помогло? — вздыхал и батюшка.
— Не помогло.
Батюшка снова вздыхал, но уже о себе: сам-то он не печалился, любил он жизнь, нравилось ему все. И Земля, и страна, и семья его, и эта сельская церковка, и приход, и Федорыч. А как помочь?
В одну из таких суббот батюшка снова возложил на непокойную главу Федорыча свою неопытную епитрахиль.
Выслушав исповедь в этот раз, он зашел с другой стороны:
— А вы молитесь об этом?
— Молюсь, батюшка. Прошу Господа о помощи. Но, пока ничего, — ответил Федорыч горестно.
— Ну что вы? Да улыбнитесь, в конце концов!
Федорыч выглянул из-под епитрахили, как черепаха из-под панциря — проверить, не сердится ли батюшка. Батюшка не сердился.
— А вы попробуйте молиться с улыбкой, — предложил батюшка очередной эксперимент.
Федорыч вздохнул протяжно:
— Улыбаться на молитве? Но святые отцы говорят рыдать о своих грехах.
— Говорят, — подтвердил батюшка со вздохом. — Но это они черствым людям говорят, а у вас выходит наоборот. Вы чувствительны, и как Господь вас не жалей, а вы будете горевать. Попробуйте. Не могу я вас бросить с этой болезнью одного, поэтому все равно не отстану. Попробуете?
— Попробую, — ответил Федорыч, передернув плечами.
На следующей исповеди горечь все звучала во вздохах.
— Сначала, вроде бы, мне и легче стало, — рассказывал Федорыч. — А потом все вернулось.
— Ага! — воскликнул батюшка, нащупав воспаление. — А вы всю неделю улыбались?
Федорыч задумался:
— Честно говоря, когда сосед забор сломал, я расстроился. И после этого уже не улыбался.
— Вот! — батюшка рассмотрел болячку изнутри. — Вы теперь, если расстроитесь, сразу молитесь. И чтоб непременно с улыбкой.
Епитрахиль кивнула вместе с головой Федорыча.
С тех пор Тимофей Федорович пристроился к беде — что поделать, не стоит, видно, на себя примерять общую рубаху, у каждого свой размер. Теперь он все обиды отгонял молитвой, но с улыбкой. Вначале это давалось особенно трудно: поди тут улыбнись, когда малина засохла, электрики насчитали лишнего, во внешней политике, опять же, проблемы у государства. Да и свои буржуи не лучше.
Но Федорыч улыбался. Притворство это или нет? Притворство, конечно. Но, чтобы претвориться, решил Федорыч, надо хоть какую-то часть души заставить улыбаться. Иначе и не притворишься. И эта часть души — тоже он, Тимофей Федорович. Только довольный жизнью.
— Будем выращивать, — решил Федорыч, помышляя о той крошечной части себя, которая готова была улыбаться Богу. — Но, если не получится, больше ни каких экспериментов.
К середине лета исправный прихожанин Федорыч… исчез. Больше не появлялся ни на богослужении и исповеди, ни на Литургии.
Батюшка все вздыхал, когда вспоминал о Федорыче, и ругал свою неопытность: книг переворшено — библиотека и газетный киоск. А что толку — опыт, он приходит постепенно, с годами прожитого, а не со страницами прочитанного. Хотя, без чтения было бы и того хуже.
Однако, в конце августа Федорыч явился на исповедь — почти черный, так потемнела его кожа.
— Федорыч! — воскликнул батюшка. — Вы куда пропали? Здесь без вас не все дома!
Федорыч широко улыбался:
— Я к детям ездил, — объяснил он. — А у меня их четверо, и все в разных городах. Загорел вот у младшего в Сочи.
И он тихо, чтобы не нарушить чинности исповедного таинства, рассмеялся.
Батюшка исповедовал его и перед отпустом уточнил на всякий случай:
— А печаль, Федорыч?
— А что печаль? Я улыбаюсь Богу, и нет печали. Улыбка, наверное, не зря у нас на лице имеется. Вот и сейчас, улыбаюсь, и сердце переполняется, прям не знаю как выразить. Вроде бы Господь смотрит на меня и тоже улыбается.
Он замолчал, смахнул слезинку и блаженно вздохнул.
Батюшка отпустил, сам от его умиления радостный, светлый, тихий.
Слезы, правда, Федорыч никуда не денет, видно природа такая. Ну да ладно, это слезы радости, пусть будут. От них теплота, благодарность и любовь.
С тех пор и сам батюшка чаще улыбается на молитве, и подтверждает, что в трудную минуту молитва с улыбкой — первейшее средство. Особенно, если очень прижимает душу. Видно не зря у нас улыбка на лице имеется.
