1
Невысокий коренастый человек с красным, потным лицом и рыжеватыми, аккуратно зачесанными набок волосами медленно взбирался по мраморной лестнице театра. Он старался ступать мягко и бесшумно, и благодаря красному ковру, устилающему белый мрамор лестниц, у него это неплохо получалось. Шаг, другой, третий… Осталось совсем немного. Совсем немного.
Издалека до мужчины доносились бравурные звуки оперного оркестра. Остановившись на мгновение и прислушавшись к этим звукам, он слегка поморщился. Музыка, даже такая тихая, сильно действовала ему на нервы. Она заставляла сердце биться быстрее и суматошней. Он был слишком взвинчен. «Успокойся, — приказал он себе. — Не думай ни о чем. У тебя все получится».
Боковым зрением мужчина увидел у стойки буфета высокого человека со светлыми волосами. Блондин явно разглядывал его. Рыжий мужчина повернул голову и, нахмурившись, посмотрел на блондина. Тот поспешно отвернулся.
«Проклятый ариец», — с ненавистью подумал мужчина.
Через минуту, обливаясь потом и до боли закусив губу, он стоял у белоснежной двери, ведущей в ложу. «Прежде всего — успокоиться, — приказал себе рыжий мужчина. — И не нужно спешить. Сделай это, а там — будь что будет». Он достал из кармана перчатки, надел их, затем мысленно досчитал до десяти и взялся за ручку двери.
Музыка обрушилась на него, как водопад, на мгновение мужчине показалось, что она сметет его, собьет с ног, подхватит и вынесет из театра, как щепку. Как было бы здорово, если бы так случилось! Но — ничего не произошло:
Рыжий мужчина аккуратно прикрыл за собой дверь. Привыкнув к полумраку ложи, он посмотрел на затылок человека, сидящего в кресле. Затылок был лысоватый и массивный. До него не больше одного шага, до этого массивного затылка, вытяни руку — и почувствуешь под пальцами его теплую кожу.
Музыка пошла по нарастающей. Аккорд! Еще аккорд! «Пора», — сказал себе мужчина. Он сунул руку за полу пиджака и извлек пистолет с глушителем. Чувствовал он себя ужасно. Это было так глупо, так жестоко, так абсурдно. Мужчина почувствовал, как струйка пота стекла у него по спине. «Может, плюнуть «а вое и уйти? Еще не поздно… К тому же…» Человек в кресле слегка пошевелился. Рыжий мужчина быстро вскинул руку, и ствол пистолета, черный, гипертрофированный, удлиненный, почти коснулся лысоватого затылка жертвы. Спусковой крючок был горячим и мокрым. Пот выступил на лбу у рыжего мужчины крупными каплями.
Человек, сидящий в кресле, медленно обернулся. В полумраке ложи тускло сверкнули белки его глаз.
— Что вы здесь де…
«Жми!» — приказал себе рыжий мужчина и нажал на спуск.
Матвей Иванович Кожухов, бывший диссидент, а ныне главный редактор газеты «Российские известия» и. любимец народа, сидел, подперев большую лысоватую голову кулаком и смотрел на сцену. Он любил музыку. Она была одной из тех немногих вещей на свете, о которых можно было сказать: «это так прекрасно, что не должно принадлежать нашему миру».
В последние два месяца он думал о жизни больше, чем за все предыдущие годы. Видимо, человека должно постигнуть какое-то несчастье, чтобы он вдруг прекратил свой суетный, бессмысленный бег и огляделся. С Кожуховым такое несчастье случилось два месяца назад.
Сейчас он старался не думать об этом, а просто наслаждался музыкой и действием, разворачивающимся на сцене, однако мысли — большие, неудобные, страшные, громоздкие — сами лезли в голову.
«А ведь это моя жизнь», — с грустной усмешкой подумал он.
Либретто оперы и в самом деле сильно походило на его жизнь. Возможно, поэтому он так настаивал на сегодняшнем «променаде» (так это называл майор Дементьев). Да и, в конце-то концов, сколько можно бояться? Человек не животное, это какой-нибудь лесной зверь может провести всю жизнь в страхе, а человек устает бояться. Страх и жизнь имеют мало общего. А вот страх и смерть… Страх — это глубокая нора, смерть — это глубокая могила. Стоит ли заранее хоронить себя заживо? Кто вообще сказал, что все должно закончиться плохо? Может быть, все обойдется.
С этими мыслями ехал Матвей Иванович Кожухов в Большой театр, на московскую премьеру своей любимой оперы, в компании двух немногословных офицеров, которые вот уже несколько дней не спускали с него глаз.
Спектакль, как и следовало ожидать, был великолепен. Музыка то взмывала вверх и полоскалась под куполом зала, то срывалась на низкие тона, поражая в самое сердце.
Погруженный в музыку, занятый своими мыслями, Матвей Иванович не заметил, как в ложу вошел посторонний. Лишь несколько секунд спустя он услышал у себя за спиной шорох и обернулся. Глаза его расширились от ужаса.
— Что вы здесь де… — глуховато спросил он, однако окончить фразу не успел. Раздался негромкий хлопок.
Следуя инструкциям, незнакомец протянул руку и брезгливо потрогал шею Кожухова.
«Готов», — беззвучно прошептали его губы.
Дорога обратно заняла гораздо больше времени, чем он думал. Нужно было идти спокойно и даже небрежно, чтобы ничем не привлечь внимание. Остановившись на мгновение возле буфета, он бросил взгляд на выставленные на прилавке яства, словно прикидывая, стоит ли перекусить этими вялыми бутербродами или лучше не рисковать, затем качнул головой и двинулся дальше.
— Что, не понравилось? — спросил его вахтер у выхода.
— Да нет… Просто дела, — ответил ему рыжий мужчина.
— Бывает.
Он вышел на улицу, огляделся и быстрым движением швырнул пистолет в урну, затем туда же отправились тонкие хлопчатобумажные перчатки. Рыжий мужчина облегченно вздохнул. Дело было сделано.
Он свернул на Петровку и сбавил шаг. Он старался идти спокойно, чтобы не привлекать внимания.
Как ни странно, он не чувствовал удовлетворения. Облегчение — это да. Но удовлетворения — нет, его не было. Ощущение, которое он испытывал, было настолько далеко от каких бы то ни было положительных эмоций, что рыжий мужчина совсем растерялся. Он думал, что все муки, связанные с убийством, пройдут после того, как он нажмет на спусковой крючок. Ведь тогда уже не о чем будет жалеть. Все позади, ничего не вернешь, и больше не нужно напрягать все силы и всю волю, чтобы обрести решимость — на одну секунду, на одно мгновение. Затылок — спусковой крючок — палец — выстрел. Одним подлецом на свете станет меньше. А маленькому, беспомощному и очень хорошему человеку станет лучше. О чем же тут жалеть?
