Егор Алексич
Шиза
Шиза
1. Начало
Сколько жизней человек проживает одновременно? Самым логичным ответом для большинства будет что-то типа «жизнь одна» или «живем один раз». Совсем другое дело, если вы зададите такой вопрос бинарнику или поличеловеку, людям с более чем одной личностью. Правда, точно ответить сможет только бинарник, а вот поличеловек и сам вряд ли понимает, сколько в нем вмещается альтеров. А вот такие как я, бинарные люди или бинарники, имеют одновременно строго две личности. Хотя, и тут есть пара вариантов: бесконтрольное ДРИ или его модификация. Когда-то давно я прочитал, что ДРИ — диссоциативное расстройство идентичности — раньше считалось редким психическим отклонением. Сегодня этот диагноз перестал быть заболеванием, а стал основой для редкой военной профессии. Но обо всем по порядку.
Итак, представьте, что вы периодически оказываетесь в разных местах, в незнакомой одежде, вокруг что-то происходит, а вы абсолютно не помните, что было до этого, и как вы сюда попали. Вам еще повезет, если такие приключения начнутся в детстве, как это произошло у меня, и вы не успеете натворить ничего серьезного. Но представьте, что может случиться и так, что вы уже взрослый человек и вдруг обретаете себя, ну например, в отделении полиции с наручниками на запястьях, и этот факт становится весьма неприятным сюрпризом. А ещё разные люди знают вас под разными именами и помнят разное ваше прошлое. В общем, это и есть бесконтрольное ДРИ, и оно то еще развлечение. Неконтролируемая смена личностей в одном человеке приводит к плохим последствиям для доминантного альтера, то есть основной личности, ну и конечно для тела. И в какой-то момент вас всё-таки повезут на обследование и выяснят, что в вашей голове уживается в лучшем случае два альтера, две идентичности. В худшем их может быть невообразимо много, но это уже, скорее, чудо. И поверьте мне, если вы попали на такое обследование, то в одной из перспектив все одновременно проживаемые жизни будут ограничены стенами палаты. Тогда уже не будет никакой разницы, сколько этих жизней, если они все похожи. Другая перспектива — жить полноценно, но по заданию.
Диссоциативное расстройство идентичности мне диагностировали в двенадцать лет. Если бы у меня были родители, то они, наверное, отказались бы от меня. А может наоборот, стали бы лечить, ухаживать и жалеть. Могу только догадываться, так как диагноз застал меня в детском доме. Среди бесчисленного множества детей лишь один я оказался таким «особенным». Никогда не узнаю, что бы сделали родители, зато хорошо помню, что делали мои сверстники, товарищи по сиротскому несчастью. Пока мне удавалось скрывать от всех раздвоение сознания, мои чудачества никто не воспринимал всерьез, считая их какой-то игрой. Но потом всё же по какой-то причине меня отправили на обследование, а злобная и мерзкая медсестра детдома рассказала всем о моем диагнозе. И я из безобидного чудака разом стал потенциально опасным для общества психом. Нас с моим альтером по очереди обзывали, били, запугивали, оборачивали в простыню и таскали по полу, запирали стоя в узких шкафах или скрюченными в ящиках для учебного инвентаря. Нас начали травить, и меня, и мою вторую идентичность, существовавшие в одном теле. Единственным спасением были книги. В таком детском аду иметь альтернативный вариант действительности, описываемый в книгах, — это был выход для заблудшего мозга. Ну или заблудшей души. На фоне давящей со всех сторон агрессии она быстро покрылась своеобразной оксидной пленкой. Окислом, мешающим другим агрессивным средам разъедать сознание дальше.
Когда издевательства сверстников стали приобретать всё более изощренный и регулярный характер, меня перевели в другое учреждение. Уже медицинское. Наверное, та медсестра поспособствовала избавлению от меня. И следующий год я провел словно в тумане, окутавшем внешний мир. Тумане от таблеток и уколов. Я почти не мог читать, так как часто не получалось сфокусироваться на тексте. Но когда отпускало, быстрее нырял с головой в страницы редких книжек, которые удавалось выпросить. И часто это была медицинская литература, справочники, даже инструкции. Я не мог связно говорить из-за заплетающегося языка. Но говорить было почти не с кем. Тогда нашим с альтером основным развлечением стал геометрический узор обоев на стене, в который можно было смотреть бесконечно, каждый раз находя новый путь в нарисованном лабиринте. Но я не обижаюсь на врачей. Они со временем дали мне то, что у меня до этого не было — они каким-то образом соединили нас. Если раньше мои личности в определенный отрезок времени могли существовать только по одной, меняя друг друга независимо от моего желания или обстоятельств, то после курса так называемого «лечения» я наконец-то встретился со своим вторым «я».
Это было нечто! У меня неожиданно появился собеседник. Да еще какой! Он точно был взрослее меня. Ну это чувствуется, когда разговариваешь с человеком и слышишь его опыт, мудрость простых слов, дозированную грубость, ленивую краткость. Он был умен, но не умник. И у него был характер. Этакий импульсивный правдолюб, идейный воин, поборник чести. Это, конечно, всё слова из книжек, но именно ими я бы и описал его. Стоило мне только обмолвиться врачам о нашем контакте, как начались новые обследования и тесты. Испугавшись, я отказался от своих слов, но было поздно: режим лечения скорректировали, и туман превратился в темноту. Меня какое-то время продержали в искусственной коме, о чем не стесняясь рассказал один из врачей. Но я запомнил этот урок навсегда и стал чаще держать язык за зубами. Со временем меня стали меньше пичкать препаратами, отчего мы с внутренним другом сошлись во мнении, что быть «овощем» гораздо выгоднее.
Меня зовут Эрик Левин. Моего друга, а точнее мою вторую личность, зовут Мэл. Мое имя числилось в документах, я не знаю, кто меня так назвал, так как родителей своих не помню. Мэл мне представился сам.
После «интенсивной терапии» и комы, нас почему-то поселили в палату с однотонными желтыми стенами. Какое это наказание — однотонные стены без лабиринтов и узоров! Еще не стало книг. Мы лежали, сидели и ходили по палате не издавая ни звука вслух. Отстраненный взгляд и постоянное молчание было лучшей имитацией недееспособности. Зато между собой мы незаметно для всех разговаривали. Рассказывали друг другу о тех злоключениях и издевательствах, которые терпели по
